Палома

Следующие несколько недель я провела, оплакивая свою судьбу. Тоскливо слонялась между гостиной и садом, хныкала в объятиях Люпена, на плече Колетт, на коленях мадемуазель Терезы. Все пытались меня утешить. Я найду работу в другом месте. Я вернусь к рисованию. Жизнь продолжается. Но меня угнетало чувство несправедливости. Ни игры Дон Кихота, ни фривольные песенки Гедеона не могли развеять мое уныние.

Мадемуазель Вера слушала меня молча. После неудачной попытки написать мемуары она занялась живописью. В большой соломенной шляпе и шелковом кафтане, удачно подчеркивающем ее светлые глаза, она устраивалась в парке с мольбертом, всегда на одном и том же месте. Она рисовала горы, реку, деревья, деревушки. Выписывала оттенки зеленого, спускающиеся с вершин в нашу долину. Коров, дороги, колокольни. И надо сказать, Лиз, у нее недурно получалось. Иногда я садилась рядом с ней, чтобы скоротать время. Шорох кисти по холсту и урчание Дон Кихота успокаивали меня.

Однажды, глядя, как она в сотый раз рисует заснеженные Пиренеи, я набралась храбрости и спросила:

– Почему вы не вернулись в Париж?

Тишина. Шум ветра в ветвях деревьев. Щебет птиц. Кисть, наносящая мазки цветной гуашью.

– Колетт нездоровилось, – ответила мадемуазель Вера, не отрывая глаз от холста.

Эту историю я знала. Но что-то в ней не давало мне покоя. Как могла самая желанная женщина Парижа решиться на добровольное изгнание в баскской глуши? Несмотря на все время, проведенное с ней, я так и не смогла себе это объяснить.

Я обдумывала, как лучше сформулировать свой вопрос. Я достаточно хорошо знала маркизу, чтобы не раздражать ее.

– Но когда Колетт стало лучше, вы ведь могли вернуться… То есть, я представляю, как вы, наверное, соскучились по парижской жизни и…

Королева отложила кисти. Вытерла пальцы об испачканную ткань. И медленно повернулась ко мне.

– Ты задаешь много вопросов, Палома.

Снова воцарилось молчание. Ее светлые, почти желтые глаза. Непроницаемое лицо. Я не решалась ответить. Боялась ее задеть.

Она вздохнула и откинулась на спинку стула.

– Никто не вечен, Палома. Даже звезды. Даже королевы.

Мое сердце сжалось.

В свои пятьдесят лет мадемуазель Вера все еще была красива. Ее тонкие черты лица были отмечены лишь несколькими едва заметными морщинками. Ее величественная осанка, тонкая талия и чувственные губы, оставались такими же, как и прежде.

– Истинная элегантность – это уйти, не дожидаясь, когда тебя об этом попросят. Поверь мне, Париж умеет быть не только щедрым с теми, кто его развлекает, но и безжалостным к тем, кто ему надоел.

В тот момент я впервые ощутила мимолетность, головокружительную быстротечность уходящего времени. Мадемуазель Вера предвидела свое падение. Отвернувшихся любовников. Их тягу к новизне и молодости. Она предпочла исчезнуть до того, как в их глазах угаснет желание. Светская жизнь не длится вечно. Поэтому королева отправилась в Страну Басков. Там она увянет вдали от любопытных глаз. Напишет мемуары. Будет полезна тем, кто на самом деле был частью ее жизни. Люпен. Колетт. И сделает все возможное, чтобы поставить на ноги бедную девочку.

По крайней мере, у меня в голове сложилась такая картина. Загадочная мадемуазель Вера рассказывала о своем прошлом лишь то, что хотела рассказать. Я даже подозревала, что некоторые истории она придумывает. Ее рассказы иногда были больше, чем сама жизнь. Стоит ли ей верить? Колетт уверяла меня, что все, что говорит мадемуазель Вера, – правда. Париж времен Belle Époque поражал своей экстравагантностью.

Солнце село, стало холодать. Я просидела рядом с ней почти два часа. Молча.

Через некоторое время мадемуазель Вера отложила кисти.

– Роза, мне неприятно это признавать, но я думаю, что Тереза права.

Она вздохнула. Эти слова дались ей нелегко.

– Тебе пора вернуться к работе.

39

Я провела в раздумьях всю ночь.

Жизнь летит так быстро. Стоит ли тратить ее, сетуя на судьбу? Анри подкинул мне идею. Мадемуазель Вера дала мне крылья. Все это волновало и пугало меня одновременно.

На следующий день я спустилась на кухню еще до восхода солнца, с уложенными волосами и макияжем. Дом спал. Бернадетта, увидев меня, улыбнулась.

– Ну что, хандре конец?

Она поставила передо мной чашку с горячим шоколадом. Берни читала меня как открытую книгу.

– Правильно, Палома! Удача – она как почтальон. Хочешь, чтобы он к тебе пришел, напиши сама себе письмо.

Я жестом отмахнулась от ее замечания. Ничего еще не было сделано. Я не хотела ничего обсуждать. Бернадетта задержала на мне пристальный взгляд, а затем добавила, понизив голос:

– Я горжусь тобой. Тем, кто ты есть. И тем, кем ты станешь.

Я достала из-под матраса все свои сбережения. И, надев свою лучшую шляпу-канотье с вишнями, отправилась в банк.

– Я хотела бы открыть счет.

У сотрудника банка округлились глаза. Затем он громко рассмеялся.