Память и забвение руин

Поскольку восхищение руинами было всегда, как нам кажется, свойственно человеку, – пишет Маколей в начале первой главы, – небезынтересно проследить его отражение в литературе и искусстве. Естественно предположить, что самые ранние формы удовольствия от руин были нерасторжимо связаны с торжеством над врагом, с моральным превосходством и мщением и с яростным упоением битвы; и древнейшие образцы литературы на всех языках полны подобными призраками жестокого человеческого воображения; сказать, что человек всегда испытывал радость, изображая такие бедствия словом и кистью, это не совсем то, что сказать, что он находил удовольствие в размышлениях о руинах, как об их последствиях. Или нет? Никто не способен точно разграничить эстетическое удовольствие и радость мщения. В каком соотношении, например, смешаны эти элементы в великолепном поэтическом описании руин, сотканном еврейскими поэтами из громовых слов? Божье возмездие, падение гордых, разорение богатых и властных: но помимо этого, без сомнения, глубокое и страстное поэтическое удовольствие от руин как таковых. На сцену выходят филины, гиены, сатиры217, ежи, змеи, шакалы, летучие мыши, даже кроты – все привычные обитатели руин, населяющие разрушенные города и мрачные фантазии; виноградники опустошаемы и попираемы, терн и волчцы разрастаются, дома, большие и красивые, будут без жителей, Господь даст знак мухам в Египте и пчелам в Ассирии, и они прилетят и останутся

218.

Прошли столетия, и та же логика, заставлявшая мудрецов искать в Ветхом Завете предвестия Нового, превратила руины Вавилона, которые изображал или воображал пророк Исаия, в руины языческого Рима. Однако Рим, в отличие от Вавилона, не только не опустел, но и приобрел в христианском сознании то ли странную, то ли глубоко закономерную двойственность, будучи одновременно Римом великого Цезаря и гнусного Нерона.

В 1499 году появляется книга, которую Роуз Маколей называет «первым развернутым панегириком руинам в литературе»219 – аллегорический роман Франческо Колонны «Гипнеротомахия Полифила». Гравюры, иллюстрирующие книгу, изображают влюбленных, разгуливающих среди некоего поистине сновидческого пространства, которое Маколей описывает как «рай, состоящий из упавших колонн, разбитых статуй, капителей, заросших кустарником, заброшенных и обветшавших храмов»

220. Это, естественно, не христианский рай, в котором не может быть ни разрушения, ни истории как таковой; но кажется, что говорить о подобном идеальном ландшафте без учета наших (и автора) конфессиональных предпочтений было бы невозможно. Обойти же подобные затруднения можно только одним способом – не замечать их или притвориться, что не замечаешь.

Тем не менее ренессансные художники и писатели не игнорировали антихристианский характер руин и не относились к ним нейтрально. Руины были знаками, указывающими на вполне определенные вещи.

На картинах мастеров Возрождения руины присутствуют как метонимия, знак ушедшей (и, в общем-то, побежденной) античной цивилизации – великой, но ущербной в самом своем основании. Поэтому святой Себастьян на картине Андреа Мантеньи (1480, Лувр) привязан к мраморной колонне, составляющей часть разрушенного здания или триумфальной арки. У ног святого – обломки какой-то статуи, а сквозь стыки мраморных блоков пробиваются растения. Хотя в этом мире еще есть силы, чтобы казнить святых и мучеников, видно, что он обречен – точно так же, как крепость, стоящая на вершине высокого холма на заднем плане (примерно на уровне левого локтя св. Себастьяна), башни которой, кажется, уже склоняются в сторону пропасти.