Пансионат

Анюта уже вцепилась в ручку со своей стороны, и орала на пронзительной ультразвуковой ноте, и тянула на себя, и была непобедима. Огромная, растрепанная, в развевающемся пончо с кистями, она держала намертво, а он рвал кофр из ее рук, матерился, скользил по палубе, обидно проигрывая в весовой категории, и не мог ничего, и звал на помощь каких-то своих, невидимых в сгущающейся темноте. Эта сцена неудержимо становилась комичной, объективно, по законам невзыскательного жанра — но никто не улыбнулся, равно как и не попытался вмешаться. Пассажиры переглядывались и молчали, зримо проникаясь последним, неопровержимым уже пониманием: никто ничего не может, никто никого не спасет. Представление, разворачивающееся у них на глазах — всего лишь репетиция той настоящей жути, которая вне всяких сомнений ожидает их впереди, вот-вот, подступает вплотную. И все они бессильны против нее, как никому не нужная маленькая глупая собачка…

Нина молчала тоже. Стояла, крепко придерживая за ручку свой легкий полупустой кофр, до которого никому, к счастью, не было дела.

Хоть бы не накренить сильнее, чем надо. Хоть бы Зисси не подала голос.

(настоящее)

— Где ты была? — тихо спрашивает Нина. У Зисси.

Собачка склоняет голову и смотрит умными выпуклыми глазенками, так, будто понимает. Смешно вскидывает левое ухо. Молчит.

Откликается Анюта, все и всегда принимающая на свой счет:

— Провожала их, ты же не удосужилась. А мужчинам, хотя тебе-то откуда знать, нельзя, чтобы их не провожали в дорогу! Тем более в такую, откуда можно и не…

— Ужин скоро, — говорит Нина.

Анюта снова улавливает в ее словах ни разу не вложенный в них подтекст:

— Ну да, а после я вышла прогуляться в парке, пересидела в беседке дождь — а по-твоему, лучше было бежать обратно и промокнуть насквозь? Чем ты опять недовольна?

Она, Нина, как раз всем довольна; то есть нет, неточное слово, скорее, ее ничто сейчас, в моменте, не раздражает, не выводит из себя. Как, впрочем, и всегда: выходить из себя ей всю жизнь было попросту стыдно. Но сейчас ее к тому же успокаивает ощущение, будто что-то происходит, делается, меняется к лучшему. Без ее участия — но так ведь тоже было всегда.

А Зисси смотрит, она многое видела своими каре-медовыми бусинами, она кое-что знает и, конечно же, молчит. Зисси была там, снаружи, Нина в этом не сомневается.

— Юрий Владиславович так посмотрел на меня на прощание…

Нина отворачивается и перестает ее слышать — без особого усилия, это умение она вырастила в себе давно и любовно, словно прихотливый многолетний цветок. За окном сгущаются ранние сумерки, еще несколько минут, и они перейдут в настоящую мглу и ночь. Темнота не вызывает у нее страха, темнота — союзница, скрадывающая неприглядные стороны жизни и маскирующпая острые углы. Нина не боится за мужчин, шагающих сейчас куда-то в темноте: разумеется, они вернутся, как вернулась глупая беззащитная Зисси. И все образуется. Да и в любом случае, хуже теперь уже не будет, болевой порог давно превышен, любые изменения она готова принять тихо и благодарно — как сумерки, как вечер, как ночь.

— Нина! Я же тебя спрашиваю!..

— Да, Анюта?

— Что у нас на ужин, ты запомнила?

Меню на весь день они читают ежеутрене, перед завтраком, его вывешивают у входа в столовую, написанное от руки на клетчатом листочке красивым женским почерком, и Нина уже перестала раздумывать над загадкой, кто же его пишет. Эти листочки дают ей редкое ощущение, слишком ценное, чтобы его оспаривать и препарировать: уверенность хоть в каком-то аспекте будущего. Меню всегда сбывается, и в этом его привлекательность, граничащая с чудом.

— Рыба в маринаде, — по памяти, как примерная ученица, рапортует Нина. — Гарнир каша пшенная. Хлебобулочные изделия и наринэ.

— Наринэ полезно для пищеварения, — изрекает Анюта. — Надо будет взять за Юрия Владиславовича и Александра Павловича тоже.

Делает глубокомысленную паузу:

— А хлебобулочные… ну, если рогалики, тоже.

— Рогалики были вчера, — напоминает Нина.

Ровно в девятнадцать тридцать они спускаются в столовую. Зал, освещенный люминисцентными лампами, пугающе пуст, и спорадические фигуры кое-где за столиками только подчеркивают зияющее отсутствие остальных. Нина замечает женщину с тремя детьми, одинокую соседку из тридцать девятого, девушек-студенток, двух теток в бархатных платьях… Огромные окна проглядывают в щели белых жалюзи абсолютной непроницаемой чернотой. У Анюты на руках Зисси, она держит собачку демонстративно, с вызовом; Зисси периодически потявкивает. Но никто не обращает внимания.

Их столик накрыт на двоих: блюдце с двумя пирожками и одинокие стаканчики наринэ похожи на островки, затерянные в полированном океане. Анюта взвивается и протестует, и вскакивает из-за стола, и рвется бежать куда-то жаловаться, добиваться — чего? Нина кладет руку ей на локоть, пытаясь успокоить. Пальцев касается теплая Зиссина шерсть.