Пансионат

Неправильно, соглашается про себя Михаил. Но иначе было нельзя. Иначе мы утратили бы право называться мужчинами. Возможно, у них, в Японии — как там назывался их самурайский кодекс? — оно по-другому. Но лично он как мужчина, при всех своих оправданных сомнениях и разумных доводах против — не мог не пойти.

Перестань, мысленно одергивает он себя. Ты просто обрадовался возможности сбыть с рук Карину. Наконец-то избавиться от ответственности, невыносимой, пригнувшей тебя к земле, расплющившей, словно гидравлический пресс, — и при этом не потерять лица ни перед собой, ни перед окружающими… ни, главное, перед ней. Если в ее глазах у тебя еще остались хоть какие-то абрисы лица.

Правда, теперь неважно даже это. И вот она, основная причина — почему ты здесь. Настоящий мужчина, кто бы сомневался.

— Мы тут и пролезем? — будто в насмешку, раздается женский, девичий даже голос. — Так давайте! Или чего-то ждем?

— Рыська, — укоризненно говорит высокий ролевик в красно-синем, от которого она, верный плотненький оруженосец, не отходит ни на шаг.

— Может, есть смысл разделиться? — бросает худой человек в маске и камуфляже, похожий на ряженого спецназовца. — Половина пойдет сейчас, а остальные…

— Какая половина? — саркастическим полушепотом комментирует актер.

— Нет, — говорит писатель, и его звучный голос перекрывает ропот и дождь. — Мы должны держаться вместе. Что бы там ни было. Однако, если кто-то передумал идти, то сейчас — последняя такая возможность.

Неужели он и в своих книгах так прямолинейно пафосен? — думает Михаил; книги писателя у него есть, вернее, были, стояли на полке, вот только в голову не приходило брать их оттуда. Наверное же, все-таки нет. Это особая стилистика, столь же вечная, как и необходимость вести за собой других людей, счастливых от того, что отпала необходимость самостоятельно решать и думать. С ними, вернее, с нами нельзя иначе, мы понимаем только самые простые и пафосные слова.

— Я не понял, — иллюстрирует его мысль один из студентов, Михаил и раньше их путал, всех троих, а тем более теперь, в этих затянутых под самые глаза одинаковых регланах. — Мы идем спасать Стаса или так, беседуем?

— Действительно, — поддерживает Иринин муж. — Идемте.

На остром конце рваной сетки точно на уровне глаз повисает, набухая, крупная капля. Срывается, падает вниз, на ее месте начинает расти другая. Не зацепиться бы нам с ним за эту железку, когда будем пролезать в дыру — точь-в-точь как мальчишки в соседский сад. Иначе конец эксклюзивным дождевикам повышенной защиты, было бы жаль.

— Простите, — слышит Михаил, и это слово обращено к нему лично, к нему, чье мнение не значит ровным счетом ничего. Оборачивается в легком недоумении.

— Это же ваша девочка нашла собачку Анны Георгиевны? — спрашивает у него сосед актера, человек со скучным чиновничьим лицом, торчащим из капюшона олимпийки. — Я сразу хотел поинтересоваться, но как-то… Где именно она ее нашла?

Михаил хочет с подчеркнутым равнодушием пожать плечами: откуда, мол, и не все ли мне равно, — однако именно равнодушие удается ему в эту минуту хуже всего. Потому что глупый, необязательный вопрос парадоксальным образом попадает в цель, бьет наотмашь, наносит проникающее ранение. Карина, так удачно вынесенная за скобки, вычеркнутая из реальности, возникает перед ним так же явно, как если бы стояла сейчас тут, глядя в упор своими громадными обвиняющими глазищами. И ему нечего ответить.

Она не говорила ему, где нашла собачку. Она вообще с тех самых пор не сказала ему ни слова.

Карина. Моя девочка, мое солнышко, безгранично доверявшая окружающему миру — и мне, который его выдумал. Хоть один человек на Земле обладал ли когда-либо таким кредитом доверия, таким запредельным статусом творца всего сущего в чьих-то глазах? Она верила в это, когда он вовлек ее в преступную (теперь-то по контрасту почти невинную, но кто же мог знать?) авантюру, продолжала верить, когда мир встал на дыбы и обрушился в пропасть — и даже теперь, на его руинах, верила до последнего. А он, Михаил, не выдержал, не смог. И в какой-то момент она перестала ему верить.

Это самое страшное из всего, что с ним случилось. От этого он и бежал — в кардинально иной статус, в незавидную роль человека, исполняющего чужие решения и приказы. Как бонус — настоящего мужчины, это облагораживает в собственных и чужих глазах, ни на йоту не добавляя ответственности. Мужчиной быть гораздо легче, чем отцом или творцом.

— Вы тоже думаете, что она побывала там, снаружи? — вполголоса спрашивает актер, и Михаил в упор не понимает, о чем он. Впрочем, тот разговаривает не с ним. — Согласны с Анной Георгиевной?

— А почему бы и нет? Очень возможно, — отвечает чиновник. — И не только собачка, но и девочка. С ней же все в порядке? — обращается он опять к Михаилу. — С вашей дочерью?

Михаил категорически не хочет говорить о Карине. Ни с ними, ни с кем-либо другим.

Его избавляет от этой необходимости писатель.

— Идемте, — просто, без всякого пафоса, предлагает он.