Парадигма греха

– Оставьте вашу глумливость! Вы просто боитесь себя! А мужчинам я не могу не нравиться! Вы не исключение! До сей поры никто мне не отказывал! – она начинала заметно злиться, при этом не оставляя своего властного тона женщины, уже заранее расставившей все приоритеты в этой любовной игре и не допускающей других правил.

Если бы она захотела и правильно поняла его взгляд, то этот разговор мог закончиться уже на последующих словах подполковника:

– Значит, с этой поры будет по-другому! Во всяком случае, со мной! – Дубовик поправил двумя пальцами очки и теперь посмотрел на женщину уже без улыбки.

Зато усмехнулась она, по-прежнему не желая сдавать своих позиций и не скрывая желаний:

– А если я смогу убедить вас в обратном? А я смогу, нужно только ваше согласие!

– Алия Кадимовна! Вы меня ни с кем не перепутали? – Дубовик уже начал тяготиться подобным диалогом, но природное чувство такта всё ещё не позволяло ему перейти на откровенную грубость.

– А-а, так вот в чем дело! Вы меня ревнуете к Жернову! – она весело рассмеялась, закинув голову. На её нежной шее билась жилка, и это вызывало чувство незащищенности. Но Дубовику было приятно ощущение своей непоколебимости и твердости. – Не ревнуйте, этот мальчик вам в подметки не годится! – продолжала женщина весело. Наклонившись через столик к подполковнику, она сказала уже спокойнее и тише: – Вы не пожалеете! Я скажу вам слова, которые не говорила никогда и никому: перед вами я сломлю свою гордость! – глаза её вдруг покрылись поволокой.

Дубовик почему-то внутренне содрогнулся от этого взгляда: в нем проступило что-то демоническое, в то время как перед взором мужчины вспыхивали искорки других – больших нежных глаз. Он встал и отошел к окну. Открыв, широко форточку, вдохнул морозный воздух и повернулся к Рустемовой:

– Перестаньте, вам это не идет! – он хотел добавить слово «унижаться», но решил, что и этих слов будет достаточно. – Такие женщины, как вы, за отказ отвечают мужчинам пощечинами!

– А я так всегда и поступала! – на её глаза вдруг навернулись слезы злости, она почувствовала, что этот мужчина не в её власти, но сдаться так сразу – не в её характере.

– Что же мешает сейчас?

– Вы, разумеется, вы!

– Отчего же? Ударьте! – Дубовик подошел к её креслу и, наклонившись к самому лицу, проговорил: – Перестаньте меня идеализировать! Я такой же, как все! И могу сделать женщине очень больно! Изменить свое отношение к вам не в моих силах, а неискренность моя вам не нужна! – он выпрямился. – И ваши отношения с журналистом – это не мой «интерес»!

Рустемова, наконец, встала и с гордо выпрямленной спиной пошла к двери, чем вызвала облегченный вздох Дубовика. Услышав его, помедлив, повернулась и зло сказала:

– Вы оскорбили меня!

– Помилуйте! Алия Кадимовна! Чем же?! – Дубовик вдруг совершенно непринужденно рассмеялся, не задумываясь над тем, что этой веселостью ещё больше ранит самолюбие гордячки. – Я поступил по совести: не обманул, не оскорбил! Ну, а уж сердцу не прикажешь! Это вам, как женщине, должно быть известно лучше, чем мне! – он подошел к ней, взял за локоть: – Успокойтесь, выпейте снотворного, а ещё лучше – коньяку, и хорошо выспитесь! Завтра буду рад встретить в вашем лице уважаемого коллегу по работе! – на эти слова она про себя горько усмехнулась. – И никогда даже в мыслях не делайте того, о чем можете потом пожалеть! Вы не такая! – Дубовик сказал это так твердо, что Рустемовой ничего, в конце концов, не оставалось, как попрощаться и выйти, хотя в глубине души её кипели самые противоречивые чувства. Но она вдруг подумала, что время меняет многое: возможно, когда-нибудь будет так, как задумала она. И это её, как ни странно, успокоило.

Дубовик же облегченно вздохнул и подумал: «Где эта женщина, там черту не место!» Посмотрев на часы, он вдруг заторопился: опаздывал на свидание к Варе. «С моей стороны, это будет свинство – сам назначил время». Он улыбнулся, вспомнив огромные зеленые глаза девушки и ласковую улыбку, и почувствовал, как его настроение заметно улучшилось.

Калошин провел вечер у Светланы.

Ему нравилась в этом доме всё. Он с удовольствием беседовал с её матерью, Ольгой Гавриловной. Несмотря на свое крестьянское происхождение, женщина была любознательна, могла поддержать любую беседу и живо всем интересовалась, при этом не была любопытной. Стол по русскому обычаю отличался разного рода пирогами, которые Ольга Гавриловна пекла с большой фантазией. Борщи были наваристы, а каши – рассыпчаты. И своя наливка, и варенье из ягод собственного сада поражали необыкновенным вкусом.

Сын Светланы Коленька, как его неизменно называли и бабушка, и мама, в свои двенадцать лет был очень серьезным и рассудительным. С Калошиным подружился сразу и даже тянулся к нему. А самому Калошину он напоминал своего погибшего маленького сына, которому теперь было бы уже пятнадцать лет. И теперь он сам, незаметно для себя, постепенно привязывался к этому большелобому мальчику.