Парус

Из кабинета Катю будто вытолкнули. Она кусала платок, давилась, захлёбывалась слезами. Не успел Митька вскочить, как выбежал Виктор Иванович. Точно не своей, водил перед плачущей Катей рукой. Робко взял её за локоть. Держал так. Хотел говорить, но не смог. Сам полнился слезами, дёргал плечом. Стаскивал очки…

Выпахнула лицо в приёмную главврачиха. Со своим последним доводом, злобно-радостно отчеканивая Виктору Ивановичу:

– Где гарантия, что он бы снова не выкинул что-то подобное? Где, я вас спрашиваю?

Виктор Иванович стал удушливо водить головой. Ему не хватало воздуха. Как в свидетели призывая, поворачивался ко всем:

– Гарантию ей, оказывается, подавай… На живого человека. А?.. – И вдруг закричал: – Ты, ты гарантия! Сама! Стопроцентная, тупая, раз и навсегда заведённая!.. Настенный механизм с выскакивающей кукушкой!.. Но я… я… я поломаю твою гарантийную кукушку! Я сокрушу… я сворочу её к чёртовой матери, так и знай!.. Покукуешь тогда…

– Да как вы! ты! вы! ты!.. Вы забываетесь! – задохнулась властная. – Вы!.. Немедленно в мой кабинет! Немедленно! Слышите?!

Но Виктор Иванович уже не слышал, Виктор Иванович быстро вёл Катю по коридору. «Гарантию»! А? Я покажу тебе гарантию! Чинуша! Проходимка! Сплавила, сбагрила человека! Занимайтесь им, лечите, а я в стороне. Мерзавка! – Врач вдруг бросил Катю и застучал кулаком по своей ноге, сдавленно крича на весь коридор: – «Это же коновал! Бревно! Туп-пица! Нуль в хирургии! – Раненые испуганно расступались перед ним. – Сказать такое! Жене героя! Родной жене! Но вы, милая, не обращайте, не обращайте. На каждую скотину обращать внимание – крови не хватит. Меня не было четыре дня – и вот результат. Воспользовалась! Сбагрила! Но она… она ответит за это! Поверьте мне, ответит! А вы, милая, не обращайте, забудьте! И поверьте мне, как врачу поверьте, второй раз муж огорчать вас не станет. Поверьте! Второй раз на такое не идут. Как врач вам говорю. Ведь одинаково у них всё, одинаково. Банально до слёз, до боли… Не хочет возвращаться к родным, не пишет, не отвечает на письма, скрывает всё от врачей, прячется в себя… Но сколько их по нашим госпиталям. Сколько! Это другой парад победы. Совсем другой. Без генералов он, без барабанов, без фанфар. Это награды наши идут. Награды. Живые вывернутые медали идут, обугленные до кости штандарты, до жути оплавленные ордена… Через души наши идут, сквозь наши сердца… И эта мерзавка… и эта… эта… На колени, гадина, на колени! – в бессилии стукал по колену Виктор Иванович. Со слезами шептал: – На колени!.. – Сзади накатились санитарки и сёстры с Митькой и раненым, но Виктор Иванович уже снова спешил, снова вёл Катю, и опять говорил без остановки: – Простите, меня, милая! Простите! Не удержался. Простите. Сейчас мы зайдём ко мне. Сейчас. Обсудим всё спокойненько. Обсудим, – Виктор Иванович остановился перед застеклённой, занавешенной изнутри белым дверью. – Сейчас, сейчас, – искал по карманам ключи. – Сейчас… И теперь, милая, только от вас, только от вас всё зависит… Сейчас… Мы обсудим всё, обсудим, чем ему заняться. Поверьте, тысяча дел для него найдётся, тысяча! Сейчас… – Стал близоруко шарить ключом в замке. Открыл: – Проходите, милая!.. А ты, ты, сынок… ты постой, – остановил он Митьку. Беспомощно оглянулся. Искал. К нему сразу придвинулись санитарки и сёстры. – Ага! Вот и займитесь мальчиком, чем рты попусту разевать! – Он ласково подтолкнул к ним Митьку и скрылся за дверью.

Санитарки окружили Митьку, заглядывали ему в лицо, гладили, раненый на костылях стеснительно трогал его голову.

17

Спит маленькая станция. Придвинулись к ней и чёрно дышат высокие горы. Станционные фонари, вконец засыпая, таращатся на землю. Один лишь сцепщик вагонов – ходит, бойким фонариком крестит темень. Маневрушка помалкивает. Сцепщик дунет в свисток – молчит маневрушка, знай посапывает из всех дырок. Разозлившись, в мат засвистит сцепщик вагонов – сразу вскинется и фальшиво-бодро заголосит: не сплю! Не сплю! Не сплю-ю! Толкнёт для блезиру какой-нибудь вагончик – и повиснет на нём, и опять сопит и сверху, и снизу. А вагончик и вовсе не слышит: куда толкают, зачем? – развалился и катится пятками вперёд, точно в подштанниках рассупоненных, только шланги тормозные тесёмками болтаются.

Устало, одышливо, в станцию вползает пассажирский. Станционные фонари сразу подтягиваются, строжают. Слепко лезут в окна вагонов. Контролёрами, значит. С проверкой. Но спит табор на колёсах. Раскидался по полкам, в проходах – и спит, и никаким фонарям его не добудиться.

И всё это – сонные вскрики детей, материнские короткие всполохи, богатырский храп мужиков, теснота, духота – всё это медленно проплывает станцию и, набирая скорость, стучит дальше, в темноту, в ночь.

Катя разнагишала мокрого, как мышь, Митьку, отодвинулась на самый край полки, зажмурила глаза. И опять всё в слезах под вагоном плющило и плющило: как ты мог! как ты мог! как ты мог!..