Печать мастера

Дверь запирают и открывают после короткого стука, чтобы выставить эти и забрать следующие два ведра. С водой.

И все повторяется.

Коста облизал губы — пить хотелось неимоверно. Проверил мастера — лоб такой же горячий, без изменений, на висках выступила испарина.

Слова ничего не стоят. Прах, пыль и пепел. Снег, истаявший на земле. Кому поверят — ему? С корабля, который схватили на днях или тем, кто поддерживает порядок уже несколько декад, послушен и исполнителен?

Ему нужно выиграть время — всего пять мгновений, чтобы убедить. А чтобы эти мгновения были, чтобы его выслушали — сомнений быть не должно.

И у него есть только миг-два, когда снимут наружные плетения тишины, отопрут трюм и внесут то, что они называют «едой для скота». Но даже о «скоте» хороший хозяин заботится лучше, чтобы не было падежа.

Потери неизбежны — доживут не все, сказал вчера “мастеровой”. Бунты внизу не нужны никому — поэтому они поставили “четверку”. Можно подумать они не знают, как те наводят порядок? Знают. Но насколько хорошо они умеют считать фениксы?

Люди не верят словам, но верят тому, что видят. Чтобы его выслушали — хотя бы пару мгновений — доказательства должны быть неоспоримы.

Коста вытащил из вороха одежды, укрывающего мастера чужой халат и начал надрывать оторочку, отрывая. Попробовал зубами, покрутил — крепкая, за веревку сойдет, и длины по подолу должно хватить.

Коста смотал самодельную веревку, и спрятал. И принялся вспоминать, пересчитывая по головам тех, кто вчера не получил пайка.

Те, кто отказался. Те, кто верил в богов больше, чем в собственный голод. Те, кто ценил богов больше, чем собственную жизнь. Трусливые. Верующие. Молчащие. Один, два, три… семеро. Они тоже отвели глаза, стараясь не встречаться с ним взглядом. Но кроме этих семерых у него больше ничего нет.

Он ещё раз посмотрел в сторону четверки, которую называли «людьми» только по недоразумению Великого — бугаи уже толклись недалеко от двери и ржали в ожидании утреннего пайка.

Желание выжить он понимал как никто. Но живешь сам — давай жить другим. Если бы не надсмотрщики, кто знает, до чего бы они дошли.

«Три декады без женщин, — хмыкнул вчера сосед-мастеровой. — И они не тронули не одну — потому что это испортит товар. За это — убьют. Убивать им тоже нельзя, поэтому они всегда выбирают больных и слабы — для устрашения, как будто умерли сами…»

Он — больной. Маленький. И — слабый. Он прекрасно подойдет.

Коста проверил длину веревки, оторванной от чужого ханьфу и начал деловито вязать узел — кормежка скоро. Петли на обоих концах должны двигаться свободно и затягиваться легко.

***

«Пигалицу» в этот раз он приманил сам. Долго высматривал, стараясь поймать взгляд и потом кивнул ребенку — «иди сюда, быстро». И она пошла. Послушно.

Пришла. Остановилась на расстоянии шага, как всегда, и молча смотрела темными глазищами.

— Ты меня понимаешь? Слова понимаешь? — Коста вздохнул.

«Пигалица» медленно кивнула, засунув в рот один палец, посасывая.

— Говорить уже умеешь?

Ещё один кивок.

— Ты умеешь кричать? Громко, так, чтобы заболели уши?

Осторожный кивок.

— Мать… твоя мать болеет и не встает?

Пигалица кивнула ещё раз.

— Еду принесут скоро… хочешь кушать и пить вдоволь? На… — Коста сунул ей подаренный ранее шарик с кашей, завернутый в кусок тряпки.