Пенумбра. Шесть готических рассказов.

Она смотрела мне прямо в глаза, и я видел искреннюю тревогу, словно само её существование на этой грешной земле зависело сейчас от того, какой ответ она найдёт в моих глазах; и я тут же поспешил успокоить её. Имя это было действительно мне знакомо, и вызывало неприятные воспоминания; но, какими бы ни были мои прежние визиты к нему в иное время, реальность внушала мне, что мои прошлые выводы об этом человеке были несколько, если не говорить в корне, не верными. Конечно, я всё ещё сомневался, если толк с ним говорить и хочу ли я вообще это делать в принципе, поскольку, мне казалось, что он глух к моим словам, но в глубине души во мне теплилась надежда, что осознание неизбежной участи заставит его быть более лояльным, готовым слушать и быть услышанным. Соответственно, я велел девочке вести меня к нему, и последовал за ней, храня молчание. Она быстро преодолела длинную, узкую улочку, что ветвилась и соединялась с центральной улицей городка. Чем дольше мы шли, тем гуще становился мрак вокруг; в особенности это касалось района старых, обветшалых лачуг, что располагались по обе стороны от нас и источали какой-то странный, почти таинственный ореол. Сырость и липкий холод, присущие раннему утру, заставили меня поёжиться и быстро прогнали мою дрёму, а если ещё вспомнить, что сейчас я иду к смертному ложу отходящего в мир иной безбожника, дабы внушить ему даже против моего собственного желания надежду, что его душу ещё можно спасти, мне казалось что дело не стоило того - пьяница, скорее всего, найдёт свою смерть в объятиях алкогольной одури. Вся эта царящая вокруг атмосфера, да и осознание того, на что мне придётся тратить своё время, сплетаясь в одно целое, усиливало и без того мрачное и непреклонное в своей унылости настроение, поэтому я и пытался ничего не говорить своей маленькой проводнице, которая сейчас быстрым шагом семенила по неровно вымощенной мостовой центральной улицы. После пяти минут быстрого шага, она свернула в узкий переулок: невзрачные и неуютные трущобы были привычным атрибутом любого достаточно старого города. Удушливые и зловонные миазмы насквозь пропитали вязкий воздух над грязными, поросшими серым мхом и утопающих в гнили косоватых хибар, что были не просто запущены - они вот-вот грозились упасть на головы здешним прохожим.

- Твой отец живёт сейчас в несколько иной обители, нежели тот дом, в котором он жил раньше - когда я в последний раз навещал его, и, боюсь, это совсем не оказывает ему чести, - сказал я.

- Вы правы, господин, но мы должны быть благодарны даже за это, - ответила она. - Мы должны благодарить Господа, что у нас есть кров над головой и хоть и скудная, но пища на столе, ваше святейшество.

«Бедный ребёнок!» - подумал я. Сколько же в её словах было мудрости, дойти до которой может не всякий старик - даже не всякий философ, знающий толк в ремесле проповедника, но никогда не знавший истинной нужды, не смог бы вложить столько чувств и смысла в эти смиренные слова! Манера и стиль речи этой малышки был далеко за рамками её возраста и социального положения; и, в самом деле, когда заботы и горести предвосхищают своё обычное количество, и всё это разом сваливается на голову ребёнка, обычно ему приходится взрослеть раньше положенного срока. Исходя из своего опыта, скажу, что так было почти всегда. Юный ум, в котором не было места радости и состраданию, привыкший к трудностям и самоотрешенности с самого детства, вызывал во мне такое уважение и почёт, какое не мог вызвать не другой, и, говоря касательно этого ребёнка, не смотря на всю её удивительную образованность, что объясняет её манеру речи, в этом особенном способе говорить была сокрыта некая грусть, обычно не свойственная детскому голосу. Мы стояли у грубо сколоченной, едва держащейся на своих петлях двери, которая запиралась снаружи с помощью защёлки. Мы стали подниматься по крутой, витой лестнице наверх, туда, где вероятно находилась комната больного. Чем выше мы поднимались по скрипучим ступеням, тем отчётливее я слышал короткие обрывки фраз разных голосов. Среди них особенно можно было выделить сдавленное рыдание какой-то женщины. Мы поднялись на крышу - в самую верхнюю комнату, и я уже хорошо мог слышать её надрывные всхлипы.