Перед бурей

– Нет, скорее большая задумчивость, сосредоточенность. Нет, он не выглядит ни счастливым, ни несчастным. Видимо, занят своими мыслями.

Да, отказался видеть Милу. Да, категорически отказался. Просит Милу простить и забыть. Да, забыть. Его точное слово: забыть. Ещё? Нет, не сказал ничего больше. Нет, не послал ничего. Нет, ничего не просил передать.

Вот это было отчаяние. Мила рыдала.

– Шшш… – успокаивала её Варвара, усаживая, почти толкая в кресло. – Прежде всего – замолчи!

– Варя, ты друг мой! Ты наша умница! Это все знают. Дай мне совет. Не оставляй меня так. Я умру. Научи, что же мне теперь делать! – Она хватала Варвару за лицо, за волосы, платье. – Раз он под арестом, я могу самовольно к нему пробраться… Ты подкупи сторожей… ты скажи, я тоже прачка…

Варвара взяла её маленькие дрожащие руки в свои и, сжав их железным обхватом и наклонившись над Милой, глядя ей прямо в глаза жёстким взглядом, тихо и раздельно сказала:

– Оставь человека в покое. Какая ты эгоистка! Ничего на свете не видишь, кроме собственного сердца. Тебе не приходит никак в голову, что у этого человека в тюрьме есть мысли и поважнее твоей любви, о чём надо подумать…

Оставив Милу, она отвернулась, отошла к окну и стояла там неподвижно, глядя в сад.

Мила была ошеломлена её словами. Медленно поднявшись с кресла, она шла к Варваре, шепча:

– Ты что-то знаешь… Ты мне это скажешь… сейчас же. Другое? важнее? О чём думать? Что это? Что это – важнее моей к нему любви?

Варвара обернулась к ней и смотрела на неё с презрительной жалостью.

– О чём думать? Говори мне, говори сейчас же! – И Мила топнула ногой. – Ты не имеешь права скрывать, ты узнала что-то!

– Хочешь знать? Не догадываешься? – И наклонившись к ней, сжав её плечи, тряхнув её два-три раза, она сказала: – Слушай: за убийство полковника Линдера ему угрожает смертная казнь.

– Что? – спросила Мила тихо, вдруг совершенно нормальным голосом. Затем, высоко подняв руки, простирая их к кому-то, куда-то, она во весь рост упала на пол, безжизненно, в обмороке.

Варвара постояла, глядя вниз, на Милу, потом позвонила, раскрыла дверь и стала на пороге.

– Обморок! – сказала она спешившим по лестнице генеральше, тёте Анне Валериановне и Глаше.

Генеральше, схватившейся за сердце при виде Милы на полу, Варвара сказала:

– Это ничего. Теперь увидите, она начнёт поправляться.

И затем тёте Анне Валериановне:

– Я не нужна больше сегодня. Я пока уйду. Но нельзя ли мне плату за один час сегодня?

– Подождите, пожалуйста, – ответила тётя сурово, поражаясь холодностью «подруги». – Сначала приведём Милу в чувство. Я не могу её сейчас оставить.

– Понимаю, – произнесла Варвара, нисколько не обижаясь. – Ну, и мне некогда ждать. Отдадите деньги потом. – И она ушла.

А Мила? Никто в семье, щадя её, не упоминал о возможных последствиях преступления Жоржа. Боялись её взволновать. Она, конечно, и прежде слыхала слова «под арестом», но в соединении с какими-либо «шалостями» кадетов или молодых офицеров в историях, рассказываемых братьями. Занятая своим горем, она как-то не обращала мыслей своих в том направлении. При её любви, при её обожании Жоржа ей бы казалось немыслимым, невозможным, что кто-то там может страшно наказать Жоржа, распорядиться его будущим, его жизнью. А между тем угроза смертной казни действительно висела над головою поручика Мальцева.

И Мила, придя в себя, думала: «Господи, а я приставала к нему с моими письмами, с моей любовью!» Жорж стал ей по-новому дорог. Он словно уравновесил чем-то своим её страдание. Теперь она только и думала об ожидаемом суде, только и спрашивала об этом. В ней появилась какая-то новая нервная энергия. «У Жоржа тайны – пусть! Не хочет меня видеть – пусть! Только бы жил!»

Отец теперь объяснил ей, что желание всё порвать с семьёй Головиных – дело чести: Жорж не хочет вовлекать их, связывать имя Милы со своим преступлением.

«Он больше не хочет видеть меня. Это его последняя просьба, последнее желание. Пусть будет свято! Я ничем, ничем больше не обеспокою его. Только бы жил».

Внезапный подъём энергии продолжался. Она поднималась рано утром, одевалась сама, причёсывалась, спускалась в столовую пить кофе. Говорила только о предстоящем суде. У отца спрашивала о законах, о всех возможностях смягчения наказания и потом, уйдя к себе, заперев дверь, опускалась на колени и подолгу молилась.

Матери она говорила:

– Видишь, видишь, мне лучше. Смотри, я почти совсем здорова. Хочешь, пойдём вместе в сад, погуляем. И пусть никто из вас обо мне не плачет больше и не горюет.

Варвара приходила к ней ежедневно.