Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов

Завершился же постскриптум вполне оптимистически. Войнович заявил: «Впрочем, защищать Гроссмана от кого бы то ни было я больше не собираюсь. Роман издан, пользуется большим успехом (только за первую неделю после выхода немецкого издания продано более 10 000 экземпляров) и теперь сам постоит за себя и своего создателя».

Даже если судить лишь по объему продаж, указанному Войновичем, успех был не просто большим — сенсационным. Можно сказать, триумф.

Что до версии, сформулированной в статье Войновича, так ее сочли убедительной лишь благодаря репутации автора. Не только писательской, еще и диссидентской. Тут споры вряд ли были бы уместны.

На это ссылался, в частности, Ш. П. Маркиш. Его статья «Пример Василия Гроссмана» издана год спустя в Иерусалиме. Он подчеркнул, что роман «Жизнь и судьба» опубликован, прежде всего, стараниями «одного из ведущих диссидентов второй половины 70-х годов»[125].

Это, подчеркнем, обеспечило убедительность версии, предложенной Войновичем. Но в статье «Жизнь и судьба Василия Гроссмана и его романа» Войнович не объяснил, почему лишь на исходе 1970-х годов швейцарский издатель не счел хоть сколько-нибудь существенным препятствием «слухи» и «домыслы» относительно «руки Москвы».

Современникам же, знавшим контекст, было понятно, что за события изменили ситуацию. Точнее, отношение к запрещенной в СССР литературе и гроссмановскому роману в частности.

Подразумевался контекст политический и литературный. На исходе 1970-х годов изменения были радикальные.

К политическому контексту мы еще вернемся. Что до литературного, то в мемуарах Липкина упомянут скандал, из-за которого, по словам мемуариста, на него и Лиснянскую «обрушилась лавина преследований».

Речь, как выше отмечалось, шла об издании альманаха «Метрополь». И Липкин не объяснил, в чем же тут был криминал.

Вопреки опыту

Сама идея — силами группы литераторов составить альманах — не считалась новой. Были попытки ее реализации уже в послесталинскую эпоху.

Каждый раз удача обозначала если не перемены в политике, то хотя бы их возможность. Сам факт издания нового альманаха, вышедшего не под эгидой ССП, воспринимался как результат ослабления цензуры. Официальной и неофициальной.

Так, упомянутый ранее альманах «Литературная Москва» подписан к печати в январе 1956 года — накануне XX съезда КПСС. Читательский успех был велик, что отмечалось даже в эмигрантской периодике.

Второй номер подписан к печати в ноябре 1956 года. Соответственно, редакционный цикл завершился еще до того, как был издан первый.

Как полагалось, все, что попало в альманах, прошло официальную цензуру. Иначе б не состоялась публикация. Однако редколлегия получила хотя бы относительную свободу от произвольных вмешательств руководства ССП, вот почему сам проект был обречен. Второй номер «Литературной Москвы» издан тоже в 1956 году, он и оказался последним.

События 1956 года описывала более полувека спустя дочь главного редактора «Литературной Москвы» — Л. Э. Казакевич. По ее словам, сразу после «выхода первого номера так называемые официальные литературные круги, а также неофициальные, обрушились на альманах со страшной злобой»[126].

Формально ничего крамольного редколлегия не опубликовала. Цензура бы и не позволила. Крамолой был выпуск альманаха, не контролируемого руководством ССП. Вот эту инициативу и старались пресечь литературные функционеры. О них и рассказывала дочь Казакевича, осмеивая подразумевавшуюся аргументацию: «Да и вообще — что за самодеятельность? Собрались литераторы без привычных офисов, секретарш, редакторов, корректоров и прочей атрибутики „нормальных“ журналов…».

Да, обошлись без «офисов». Альманах готовился к публикации в квартире главреда. Казакевич решал эту задачу без помощи штатных «секретарш, редакторов, корректоров». Но главное все-таки было — полиграфическая база. Директор издательства «Художественная литература» поддержал инициативу нового издания. А поддержку обеспечила санкция Отдела печати ЦК КПСС.

Там следовали хрущевским указаниям — обозначали пресловутую «оттепель». Ну а литературные функционеры противились в меру сил, отстаивая принцип централизации, то есть монополию ССП.

Возникло противоречие, но приоритеты были неизменны. Обозначение перемен — акция краткосрочная. Деактуализовавшаяся вскоре после XX съезда партии. Централизация же — базовый принцип.

Крамолой для литературных функционеров была именно «самодеятельность», пусть и санкционированная. Получалось, что редколлегия альманаха не зависит непосредственно от руководства ССП.

Немаловажным фактором оказалось и функционерское честолюбие. По словам Казакевич, «злоба части писательской братии — „охранительной“ части и работников журналов — объяснялась тем, что вот собралась группа, без зарплат, без особняка и прочего, и получился такой качественный альманах, и писатели и поэты ринулись туда толпой. Конечно, это было воспринято как вызов, и как упрек тем, кто все это имел, и как конкуренция».