Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Иван Александрович, ми-лый!

(а у меня к Вам просьбишка, это — к концу.)

Выпил, дорогой друг, Вашего вина... — «прозрения в бездну». Четко, умно, — и ново. Для «черни» — соблазн: «ва-ляй, он вона ка-ак!.. Все одинако! и макроба, и хтиозавра, дери крепше, во-всю-у!..» Как говорил мудрец — скорбя: «свиной бисер не мечи!» Кузьма Пр<у>тк<ов> рече: «не ходи по косогору...» Спасибо. Понимаю Вашу «оттяжечку». Будь деньги, — устроил бы ну... не «афинский», а хотя бы полу-афонский вечер, с возлиянием, да тишка не дозволят. И... «оттянулся» бы. Будь моложе — с цыганками, — «зелень злая!..» — и «гетерами», поостроумней (Женька-то в Ист<ории> Люб<овной>). Ох, отчего я не былой Тонька?! Че-го бы я не надумал!.. Гулять — так гулять. Теперь бы, будь воля и франки, — в Монте-Карло бы ахнул... «знаю одну систему»! А еще бы лучше — в горячую, на полок (ах, ба-ни... страсть моя!), и чтобы «ублажали» мочалочками — «пух липовый». Самая лучшая оттяжка, верней капусты в похмелье. А ск<олько> поэзии! — да, да!.. Ах, это «банное»! Я в

детстве еще чувств<овал> в этом «банном» — тайну же-нщи-ны! ей-ей. Между нами: сказывается «рэтур дэ л’аж» [745] (у меня прошло). Он — «последнее прости», делает визит не только прекрасному полу. А у Вас — на почве наикультурнейшего русско-европейца, познавшего все тайны науко-искусства, мысли, парений и — ярма-удела — «провальности»!.. И в этом — сверх-эстетство, рафинад мысли, заостренной и вверх и вниз. Вы, с неким головокружением, можете сладостно — не сладострастно! — заглянуть в «бездну», и не слететь, а протчие — ох, срываются. А москворецкие купцы? эстэты разные, типа Рябуш<ински>х, Брюсова... че-го не санда-лили!.. в игре-то с «бездной»?! Простой купец, подходя к сему краю... зерькала бил и арфисткам бедра палил горячими бифштексами («горчичн<ик>» для... оттяжки?..), и... потом, сняв сей горчишник, ел его с соей и пикулями... — а глазища, как у Рогожина на Наст<асью> Филип<повну>. Ох, чего Дост<оевс>кий — воображаю! — не вытворял, хоть в мыслях, при «ретуре»-то! Коли до «сладострастного паука» договорился. Его Федор Павлович некое откровение, и вовсе, думаю, не «крайность»… а — правило

, хоть на миг. Многое множество «блудоборцев» из Святых — а толстовский о. Сергий! — испытывали себя, жестоко до... «бездны». И все сие — тайна велика есть. Пройдем сторонкой, отбило ноги булыжником. Не грех — «ярмо»-с. Можно изживать грех... — самосжиганием. Даринька не только «от Четей» прожгла себе под грудью... — а и, полагаю, некое наслаждение или у-слаждение находила в сем. Ныне мне ведомы «глубины»… но не вскрою словом, — не для показа сие. А разве для «потаенной» книги, во вразумление, к<а>к рассказывал странник, «священный старичок», в гл<аве> «Серебряный сундучок» про особу и вельможу. Мимо.

О ересиархе — с б<ольшим> подъемом, — автора не предполагаю, увы! — воспламененно-гневно. Перегрешил старик. И уже здесь получает воздаяние. Никогда его не чтил, мешало что-то, хоть и мой при-торный по-читатель. Мешало и оболочное: тяжело-потный, копновидный, точиво-патошный. Бездарный в слове, и куцемысл. Похож на яка, а, в общем, — кулебяка. Любил зело кулебяки — и окулебячился. Любитель самоюбилеев. Ну, чего же с брюхогрудия спрашивать?! На «свидании с бесами» лепетал: «а мне бы хоть ке-лейку у Троицы...» Но... — «не судите, да........................ » Аминь. Именно. Надо еще установить, для чего

все это было. М<ожет> б<ыть> так и надо было, в Выс<шем> Масштабе??

Милый друг! Отку-да сие крыловское про петуха-кукушку? Вы меня знаете, — пошутили, но все же потщусь очиститься.

«Я вам пишу — чего же боле?Что я могу еще сказать?»

А. Пушкин.«Шмель — насекомое благодушное...»По Брэму.

КУДА?… ЗАЧЕМ?…

(письмо-признание)