Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Благодарю за «Речь». Вы-пил. Буду испивать. Чудесно. Особенно — о свободе... Лучшего о Пушкине не знаю. Представляю себе, как Вы по-дали в живом виде! А я не слышал. И знаете, какие отзвуки в себе ощутил, читая, про-чтя?!.. Укрепился. По-нял: верно дано мною «Лето Господне»!.. Дивитесь, а?.. Увидал детей... созданных мною из образов далекого, что уцелело в сердце. Вот они — плоть от плоти Православия русского, — мои герои русской эпопеи! Вот — пылкая душа, страстная, неуемная... — Василь-Василия... вот — мера, ясность, смиренность, голубиная чистота, «строитель и водитель» — Горкин. Вот — Ондрейка, художник в зачатии, бесшабашный, играющий

несознаваемой силушкой... вот — «препростый» Антипушка... вот — весь страстность и нежность, со слабостями плоти, весь — рвущийся созидать, ищущий «нового — занятного», весьма чуткий к человеку... весь несознаваемо-радостный и скорый... — «папашенька»… вот — насквозь-то ёрник, похабник, «вольнодумец» Гришка, разбитый на кусочки по очеркам, — как и большинство, — единый-то раз показавший «задумчивость» и подоплеку... — очерк «Говенье»! вот лучшее, что я знаю из вереницы русских женщин, — «Анна Ивановна»… — свет и свежесть... — «в цветочках-ситце», — основа благодати русской, творящая жизнь, — м<ожет> б<ыть> бессознательно-первая моя влюбленность... — мальчугана-шестилетки!.. вот русская прелесть девушка — Маша, игра и пылкость... умная каждой-то жилочкой! — вся — женщина... — чуть зарисована... сколок с Паши... и обратно. Вот «поэт и мечтатель» птичник Солодовкин, прогоревший «на соловьях»! — десятки намеков, образов... — все наши

... непонятно, какими силами вытянул (и створил) я их из обрывков душевной памяти... Ваше «Слово о Пушкине» — подтвердило мне, что я шел правильно, слушая голос сердца... Да, конечно, — русская, наша, эпопея...

Ваше исследование творчества в труде Вашем — «О тьме и просветлении» — Ваш метод разбора, до предельной глыби, — В<аше> построение новой эстетики и разбора — наводит на сравнение с открытием Рентгена, неохватным по применению к больному человеку! — дали мне возможность вглядеться в свое, познать свое. Еще и еще читаю. И как больно, до задыханья... что втуне — для всех-то! — зарыто, под спудом спит. Нельзя! это же преступно держать свет под сосудом... надо разбить

сосуд и показать свет.

Вчера, чуть до получения В<ашего> пакета с п<исьмо>м и «Словом», написал И. И. Тхорж<евско>му, которого раз только и видал когда-то в «Возр<ождении>». Он теперь управляет типографией «дэ Наварр» (Гукасовской, печатающей «Русск<ого> Патриота»). Запросил его о предельной стоимости листа печати, со всеми причандалами. Писал, что много В<аших> трудов ждут... писал о «Тьме и просветлении», о В<ашем> откровении... писал о моих ждущих... Никогда так больно не чувствовал, как я беден!… как мы бессильны в тисках безвременья, технически бессильны... Ведь гроши нужны, гро-ши!.. — и нет грошей. Гро-ша нет!… А выходят бунинские «Темные аллеи...» — пусть и сдобренная, поданная м<ожет> б<ыть> почти-художественно, но — тьма!.. но тьма же!.. А выходит книжка Тэффи — «Все о любви...» — зубы полоскать? А мы бессильны. У меня руки падают... я не хочу уже — пока?!.. — продолжать «Пути...» Кчему, ко-му?!.. Знаю: я был бы миллионером — а я хотел бы им быть, по мног<им> причинам! — если бы там

отворилось... Знаю: мои «Богомолье» и «Лето Госп<одне>» были бы в ка-ждом русском домике, пошло бы по весям-градам... и... умягчало бы, светило бы душам, приводило бы к светлой грусти по утраченной детскости сердца, разило бы примером и радовало бы радостью нахождения... открывало бы радости сотворенного, учило бы молиться «божественному во всех и во всем», петь Жизнь, — дар Творца. Ваш разбор показал мне, что ненапрасны мои страдания... — не будь их, никогда бы не написалось важное из отпущенного мне в меру. Теперь — есть. Взято! — Да-но.

В тоске я и опустошенности душевной. Этого не сказать.