Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

С таким зарядом Ваше п<ись>мо, от 21 III! Все п<ись>ма В<аши> с зернами, а это — махрово-зернисто. Густое вино, для вкушающих надо применять «кераннюми». [261] О «Пут<ях> Неб<есных>» мудрей и сказать нельзя. Всё постигли. Да, не то «медиумически» писал я, не то... невразумически. Да разве тут хватит уменья и сил, чтобы дать то, что самим «героям» невразумительно! В них, — чудится мне — слепая борьба тлена с... тем, что для них и самих непонятно. Они — как бы <зачеркнуто: Иксом. — Ю. Л.> (Господом, чего я недосказываю) взяты для опыта. Тут как бы чуть приоткрывается то, что «всегда втайне», так, как... — а как? — как бы уж и свершалось — по Вл. Сол<овьеву> — когда входила жизнь в неорганическое, когда сонная греза вечная цветка перелилась в сознание животного, когда и как — сознание это превратилось в... разум двуногого... Тут — в элементарном и неумелом оказательстве [262] моем как бы... безобразные ро-ды... иного человека... но пока не... богочеловека. Но это все я уже — спустя — отыскиваю. И — ничего не сознаю. Что-то мне говорит, что может уясниться в дальнейшем... — ведь целая их жизнь впереди! Роман — ? — только начинает намекаться... Но у меня не станет силы — и не хватит времени — его продолжать и кончить. (Провинц<иальная> жизнь, Оптина, старцы, чу-де-са... и — сколько испытаний). — Я случайно

только существую, я — там где-то, и — нигде. Я расколот, я только отголосок бывшего. Ско-лько неисполненного, вившегося по смутности моей, когда вспыхивало что-то — и не затеплилось даже. Это — может быть — там как-то завершится — вдруг, как полная внезапная картина на экране духа, уже готовая, — как чудо — для здешнего меня. Да, своим опытишком бреду, нащупывая, слагаю, коплю, — валерьяню себя, дух истерзанный. Плачу порой. Бегу от себя, — и некуда. О, больно... но пусть больно, должен болеть, истребиться болью-скорбью, — и за-служил, стало быть. Сим — живу. С Вашей тонко-духовной меры — я «очень прост», конечно, чую... я — суевер, язычник, сл<ишком> «в быту», а не в бытии... слишком упрощаю и «реализую» на грош, для приготовит<ельного> человеч<еского> класса. Но что делать! Все это, маленькое и слабенькое, детское такое... — там не может не пониматься, не может не проститься. И потому даже не лепет «козявки» человеческой — оттуда ласковость быть может: «ничего, амёбушка, пищи по-своему... тут меры нет, ни звука вашего, ни срока вашего, ни часа вашего... — тут — все внятно, все века-развека — мгновенье... все дали — все бесконечности ваши — вот!» Не поймешь, понятно, и ничего, потому что перед Здесь — все ваши Умы и Гении — равны... подсознанию микроба, стреканью электрона, сути фотона... но продолжай выть и плакать, стенать, молить... все твое учтено, как и не слышный никому микро-писк комарика, которому муха оторвала заднюю ножку на Яве миллион лет тому назад. И вот, я, как тульская молодуха неведомая, потерявшая ребеночка, молит Богородицу-Суса, [263] пошли мне его хоть во сне, Ванюшечкю мово... Неужели моленье ее менее услышано, чем возглас важный, с воздаянием рук, латинский восклик — Пия XI? Или — Данте-Петрарки, с придачей Франчески д’Ассизи и даже... молитвы Серафима Саровского?! Там — самую подоплеку берут... и все учтено. Я писал Вам, как Оля явилась мне во сне и сказала, что мне будет трудное

, очень. Недавно, в отчаянии, плакал я на молитве и, ложась в постель, помыслил: если ты сегодня... ты же все знаешь... — если увижу тебя... — ты есть! Уже в сонности подумал — нет, не увижу ее... за все эти месяцы 1–2 раза, и то неясно, неопределимо-забыто. И — я ясно ее увидел. И, проснувшись, так легко ощутил, что — там все, все, и она — есть, и помнит меня, и в заботе и любви у ней я. Но — она там о-чень мудра, она все вняла, и там для нее — свои правила. И свои — ступени, и дисциплина. Там мудрость — в великой тайне, молчании. Так жил я в некой легкости недели две-три. Мог работать. Вчера, ложась, — Ивик пришел, спал на ее постельке, рядом. И я, ложась, снова в колебаньях, уже не веря, что получу «отсвет», «знак»… подумал: «тебе все понятно... и моя тоска, и шатанье, растерянность и сомненья... все понятно. Ты любишь меня, так любила... ведь это же не кончилось... твоя любовь была чуткая, тонкая, вся — жертва... я страдаю, что так мало ценил тебя... цветочков редко приносил... не радовал малостями... — малости-то как радуют! — и теперь — уже не могу вернуть утраченного, упущенного... слов ласковых, которых не сказал тебе... о, ты все знаешь... Ты нашла сына, да? ты ждешь меня? ты всегда видишь меня и мое... да? Дай же мне знать, как умеешь, как можно только тебе! ну, сделай...» И я плакал сердцем — и не верил, боялся верить. Ведь — заметьте — когда хочешь знамений... — не получаешь. Хочешь во сне увидеть, о-чень хочешь... — не видишь... И я, утомленный, уснул. И вот, сегодня же, среди ночи, я увидел себя, будто хожу где-то, и что-то мне неловко, чего-то ищу... и стеснительно, и тревожно мне... И вот — вдруг, будто я выхожу на луг... и вижу Оля, одета как на прогулку, и с ней какие-то две дамы... узнал — голландки наши, знакомые... пожилые девы, массивные такие, Рубенсовские... очень они скромные... и Оля моя так ясно глядит в лицо мне — это будто все в жизни, прежней, нет и мысли, что ее нет здесь, что она скончалась... — и в руках у нее... моя плюшевая шляпа! Ее-то я и искал, понял я вдруг, почему мне так не по себе было... и Оля говорит так рассудительно, покойно: «она же у меня, вот она, чего ты ищешь...» — она даже ее разглаживала ручкой, — и отдает ее мне. Мне сразу легко, — во сне-то. Не помню дальше, было что-то еще, — я проснулся, и мысль: «вот! она и там заботится... есть она! это мне — знак от нее, такой ясный, точный. Шляпа... ведь это как бы «покрытие», без чего нельзя, незавершено, неопределено. Это завершающая черточка, — и укрытие, и это «покрытие», успокаивающее меня, — в ее руках, в ее попечении, она заботится, «держит в руке» накрытие, шляпу, мой «покой»». Так мне сердце сказало тотчас же. Оля пришла ко мне, в подсознание вошла, давая свой отвечающий мне знак. Не могла она говорить словами о том

... во сне она для меня живая, не умиравшая, земная... и поземному ответствует на мой крик — о том. Это уже вторичный сон, по мольбе... а всегда знато, что сны не бывают «по заказу». Это было исключение, ответ ее сердца на мое взыванье. Милый, Вы говорите — надо внутренним видением, в духе ее восчувствовать! Не умею, не столь духовен, неуточнен я, баба тульская. В бессознательности сна — могу... — Читаю, много, ищу... урываю часы, весь в томленьи, а день дергает, надо заработать, надо готовиться к Праге, надо писать... рассказы..! О, ужасно, когда — надо. Она мне подарила три «случая», да, так ясно. Я приехал 20 марта на могилку. Был яркий день. Распускались тюльпаны, гиацинты, поднимались лилии белые, зелень пока... Ваша роза «Дагмара» оделась листочками, березка наливает почки... лампада теплится... и я у креста ее, окаменевший внутри, бесчувственный на людях. Васильчиков заговаривает, — сына схоронил недавно, 37-<летне>го. Старый человек, живет в Рус<ском> Д<оме>. О «Путях» стал, [264] о метелях... Мне безразлично. И вот, вдруг... рассказывает «случай»… Вы его знаете. Я его дал — «Глас в нощи». Ни-когда почти не беру для писания — «с голосу», всегда — свое, как-то взятое. Но тут не мог. Сразу взял, написал, наполнил, две строки сказал мне Вас<сильчиков>. И вот, еще... и ка-кое..! Но... нельзя пока дать... связано с жизнями, там, в СССР. Но... тут, в этом кратком рассказе — факте — да!!! — уди-ви-тельном факте... такое, что... словом — «Благовестие». Происходит в двух важнейших исторически местах и участником, главным — ! — Святой. Не смею говорить дальше. Или — никому не сказывайте, могут взять и все испортить. Это же мне — так ясно! — от Оли моей — дарок, да... святой дарок. Я знаю. Никогда подобного со мной не случалось. А тут, у ее могилки...! Рассказ будет называться — «Куликово Поле». Это один пункт. На самом К<уликовом> П<оле> зачинается не в 14 в., а... в первые годы больш<евиз>ма. В имении, у Поля, в пустынности. И это — было! Истори-чески, с опред<еленными> лицами. Там было имение Олсуф<ьевых>. И этот Олс<уфьев> — Юрий — его знают многие здесь, был собиратель стар<инных> реликвий. Осень — ? — под вечер, лесной объездчик бывший, бывшего графа Олс<уфьева>, бывш<его> имения его, теперь — «совх<оза>» — соверш<ал> объезд... конь внезапно — остан<авливается> — что такое? Смотрит — светится чуть на грязи, — слезает... — Крест! Стар<инный>. Объездчик подним<ается>, рассматривает,> князю бы...! лю-битель... могилы копал... далеко князь, — у Препод<обного>, говор<ят>, ютится... Домик купили, живут в заводинке, тихо; пристроился к этим делам... там музе-и... святое там в музеи, и мощи, говор<ят>, косточки под стеклом, для показа... — (безб<ожникам>) — хранитель князь... Послать? На почте пропадет, замотают... верного человека... где они, верные! Спрячу дома... и то боязно... замотают... И — «ты что это, голубчик, глядишь?» — со стороны, кто-то. Подход<ит>… старичок, приятный, прохожий с сумочкой, с клюшкой... Объясняет — так и так... Это я Вам так развиваю, рассказ очень сухой и схематич<ный>, обывательский, Вас<ильчиков> мне сказывал. — Словом, — да я туда и иду, к Угоднику... доверишь — найду хозяина тв<оего,> вручу. Доверил! У Препод<обного>. Посад. К ночи. Домик. Ставни. Жуть. Часто налеты, обыски. Кн<язь> с женой — Глебовой бывшей — усталый, пьет чай или... с ними племянница Вас<ильчикова>, родственница их. Трое. Тишина. Спать надо. Стук! стук! — кто..?! страх. Тут стучат редко, только они разве. Загляд. Старичок... — Что угодно? — К вам... с Кул<икова> поля... с ваш<ей> вотчины... передать вам надо... Сомнения. Не подвох ли? С вотчины? Словом, впускают. Предлагают чайку... отказ. Выклад. — Крест. Вот, от в<ашего> чел<овека> — рассказ. Изумление, радостное. Старич<ок> назыв<ает>: «благовестие вам». Оставл<яют> ночев<ать> — колебания — да у меня тут свои есть... да я... Остается. Ночь, Утро. Будят. У-шел! Не попрощ<авшись>! Что такое...? Глядят — все заперто

, все крючки и ставни, и двери. Вот. На столе — Крест. Все. Легенда? Вас<ильчиков> увер<ял>, что приезжали родные и говорили ему лично. Третьи лица. Сам писать об таком не может племяннице, — замотать могут. Хранитель ведь музея или помощник. Правда, теперь они уехали в др<угое> место, но... мог<ут> замотать. И я связан. Но не написать не смею. Сохранится. Такое! Там — К<уликово> П<оле>, одоление ига тат<арского> — Преп<одобный> Сергий! — и — Обитель Угодника! Благовестие. Ведь тут сама жизнь творит легенду. Пусть довершено — пропал старичок, это чудо нам не вместить, реалистам, рацион<алистам>. Но... иконы обновляются? или — ложь и бред? А... камень (перст) стал жить? не чудо это?! камень долез до... Пушкина, Канта, Моцарта, до — Будды, Сократа, — Христа! Или — все ложь? Что же не — чудо? А я вот принимаю чудо — как естество! ибо теперь мы воставшим мертвым не поверим, как сказано. На наших глазах нам дается, а мы — откидываем! (о девочке 7 л.) Так вот, мне был дар, от Оли моей. Иначе не разумею. И еще — третий дар, там же — «Нездешняя» — все в один и тот же день, там. И — бу-дут. Она мне все скажет, на что будет Воля, под кот<о>рой, в которой она существует. Она мне даст знать — мой отход. И я жду. Я должен готовиться... я же не готов. Мне милость дается — готовиться. Познавать, сознавать, вызреть. М<ожет> б<ыть> за ее молитвы дается. И я — ищу... А всю-то жизнь — мимо шел, мимо... и ее отбивал... не успел, ударило нас... Сережечку утратили. Теперь я ее утратил. Но я не хочу утратить совсем, хочу быть достойным ее... по ее воле быть, дотащиться до порога сего бытия тусклого и немого, в сравнении с иным... Плэрома-то... — там, а тут отоночки [265] тощие, шелушочка с ореха, а еще и скорлупы не видать, а до Зерна... — ! — Никому не сказывайте.