Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

И. С. Шмелев — И. А. Ильину <25.VI.1937>

25. VI. 1937.

Булонь на Сене.

Дорогой друг Иван Александрович,

Вернулся, 12-го июня, истомленный и... довольный. Много видел, много сил положил, узнал тысячи читателей-друзей, ласки и восторгов много получил. Выступал трижды (после трех вечеров в Праге) в Ужгороде, по случаю «Дня рус<ской> культ<уры>». Говорил, читал, вещал в радио, изрекал в усилитель с балкона, перед тысячами народа. Читал в Мукачеве. Читал и в обители пр<е>п. Иова, и говорил. Речей моих, ответных и «учительных» — не счесть. И всюду — клики, единодушие, бодрые лица, любящие глаза. Не ожидал. Ездил в даль Карп<атской> Руси, к Румынии, «на Липшу», в женскую обитель. На автомобилях проехал до тысячи килом<етров>. В обители преп. Иова мало «отдыхал», все — в работе, в разъездах, в беседах с иноками. Что за люди! какая родная природа! — Русью пахнет. И вспоминаю о сем влюбленно. Чудо Господне: как же я все вынес, не ослабел — тогда-то! — а носило меня как юношу, взлетал по лестницам, и говорил без устали. Ведь по 12 делегаций иногда выражали приветствия, и надо было «ответствовать». И всюду слышал: «вы — наш

, вы...» и т. д. Можно было бы возгордиться... Но не возгордился, слава Богу. А принял, как «послушание». До смешного было... Какой-то старик-профессор в Праге — не помню фам<илии>, но кто-то ви-дный, — с яростным напором заявил грозно мне: «Да-с... вы можете отмахиваться... но... ваши «Пути Неб<есные>»… это вы-ше, вы... ше... Достоевского!» Господь с ним. Один публиц<ист> в Ужгороде ахнул в местной газетке: «мы — ! — можем сравнить эту «речь» Ш<меле>ва — и это знаменательно, через 57 лет! — только с такой же пламенной речью Д<остоевско>го... тот же огонь и то же ликование и единение слушателей». Провинция. Хотя меня потрясло единодушное признание тысячной аудитории в Праге, — встал — без единого возгласа понудительного — весь зал, даже эс-эры. Не хвалюсь, а лишь удостоверяю: да, меня это подняло, и м<ожет> б<ыть>, потому тогда не знал я устал<ости>. Теперь — расплачиваюсь развальцем. Но не сдаюсь. Странно: все находят, что я «окреп, помолодел, загорел, — хоть в дансинг!» Получил «признания в любви» от иных. Одна девчурка 16 л. засыпает письмами, на кот<орые> я не отвечаю.

Сейчас — читаю «Основы художества». Там не мог собрать мысли. Статья будет, с газетой уладилось, постараюсь дать в ближ<айший> №. Уж простите за промедление: если бы Вы видели, как меня «шпарили»! Леса под обителью очаровали, не мог не пропадать в них с проводником-монахом, — сколько же цветов, и... «любка душистая», фиалочка ночная-луговая, восковка моя... больше 20 лет не видал их! Упился... Месяц прожил в гощеваньи, не скупился на вагон-ли, [287] и посему довез до Парижа лишь 600 фр. А всего «снял» — беднота, понятно, — 3400 корон чеш<ских> или около 2800 фр. Но дорога-то сто-ила, по 2 кл<ассу>, да и «подарки» надо было сделать, цветы и конфеты милым хозяйкам, меня кормившим и лелеявшим. Обители подарил свою новую книжку «Стар<ый> Валаам», и за очерки в их газете не взял: боль-но брать с подвижников... и — ка-ких еще!

Познал, что есть «от правды» что-то, что

-то... во всей той ласке-признании, какой Вы меня, друг милый, одаряли. Вижу — сказались все же неведомые для людей многие годы труда моего, «самоусекновения», ограничений, ночных бдений... Это мне сказали прямо, — признанием. Только трудно и смутительно было слышать, когда тут же приплетали имя Б<уни>на и делали «сопоставления», почти публично. Этого не надо бы. Каждый из нас свое поет и своим поит. А что от нас «останется» — не современникам знать-судить.

Гора писем, и я погибаю. Не ответить — обидеть, ответить — погибать. А надо работать. Но тут — самое важное...