Переулки страха

Спустившись к железнодорожному полотну и подойдя поближе, я увидел перед собой угрюмого темнобородого мужчину с землистым смуглым лицом и тяжелыми бровями. Он стоял на посту в самом унылом и одиноком месте, какое можно себе вообразить. По бокам полотна высились стены неуютного, влажного камня, закрывающие обзор, так что видно было лишь узкую полоску неба; с одной стороны простиралось лишь бесконечное продолжение той же самой унылой темницы, а при взгляде в противоположную сторону, совсем недалеко, красная лампочка семафора зловеще светилась у входа в мрачный черный тоннель, окаймленный варварской кладкой. Так мало солнечного света проникало сюда, что все здесь пропахло кладбищенской сыростью, а из тоннеля дул ледяной ветер, от которого меня пробрала дрожь, как от встречи с чем-то сверхъестественным. Прежде чем сигнальщик обернулся ко мне, я подошел к нему на расстояние вытянутой руки. Не отводя от меня взгляда, он шагнул назад и предостерегающе вскинул руку.

Я сказал ему, что работа у него, пожалуй, одинокая – я сразу понял это, взглянув на него сверху. Посетители тут, скорее всего, неожиданность, но хотелось бы верить, что приятная. Полагаю, я показался ему малым, который довольно долго был зажат в тиски повседневности и вдруг недавно от них освободился, – так, в сущности, и было, и теперь все явления мира вызывали во мне живой интерес. Собственно, по этой причине я и заговорил с ним, но не уверен, удалось ли мне подобрать правильные слова: признаюсь, было в этом человеке нечто, что меня отталкивало и почти пугало.

Он внимательно рассматривал красный фонарь на въезде в туннель, как будто выискивал в нем какой-то изъян, а потом перевел взгляд на меня.

Я спросил его, должен ли он следить и за семафором.

Он отозвался: конечно должен, это же очевидно.

Чудовищная мысль промелькнула у меня при взгляде на его лицо: мне померещилось, будто передо мной не совсем человек – скорее, призрак. Тогда-то я и подумал: не вселился ли в него некий дух? Я тоже отступил на шаг. Но при этом вдруг уловил в его взгляде скрытый страх. Это приободрило меня.

– Вы так смотрите на меня, – заметил я, – будто боитесь.

– У меня есть такое чувство, – вымолвил он, – словно… Словно я вас уже видел.

– Где же?

Он указал на красный огонек семафора.

– Там? В туннеле? – переспросил я.

Он смотрел на меня очень пристально и не проронил ни слова. Но я понял его ответ: да.

– Друг мой, да что бы мне там было делать? Мы оба с вами можем поклясться, это совершенно невозможная вещь!

– Да, наверняка можем, – согласился он. – Да. Совершенно точно. Можем поклясться.

Он явно успокоился. Речь его уже не была спутанной и невнятной, он отвечал мне охотно. Много ли у него работы? Ну… ответственность на нем и вправду большая, точность и внимательность должны быть отменные, но вот трудиться в общепринятом смысле приходится не слишком много. Подавать разные сигналы, следить за фонарями и время от времени поворачивать железные рычаги и рукоятки – вот и весь труд. Что же до одиночества и долгих часов на посту, о чем, скорее всего, я и хотел спросить, то… ну что ж, жизнь его приняла такой оборот, и он привык к ней. На своем посту он даже умудрился заняться самообразованием, выучил иностранный язык, если, конечно, это можно так назвать – имел самое общее представление о произношении и мог немного читать. Он даже алгеброй тут успел позаниматься и дробями, в том числе десятичными, – а ведь с детства был не в ладах с математикой. Но какой прок ему от этих познаний, когда он вечно торчит между влажных каменных стен, в сырости и духоте? Хотя здесь тоже раз на раз не приходится. Иной раз поездов на его участке меньше, иной раз – больше, ночью и днем движение тоже различается. В ясную погоду он порой улучал минутку, чтобы выбраться из своей сумрачной норы и погулять по солнышку, но поскольку в любой момент ему могли позвонить, то приходилось с удвоенным вниманием прислушиваться, так что насладиться прогулкой сполна было сложновато.

Сигнальщик пригласил меня в свою будку, там горел огонь, на столе лежал журнал, в который следовало записывать все события за время дежурства, а также был телеграф и звонок, о котором и шла речь. Я не хотел показаться грубым и очень надеялся, что мои слова не прозвучали бестактно, но все же не мог не заметить, что он, судя по всему, человек образованный, даже, можно сказать, слишком образованный для такой работы. Он охотно ответил, что и вправду, как он сам слышал, в работных домах, полиции и армии, как и на железной дороге, в основном можно найти людей совсем другого склада. Хотя и трудно было поверить, судя по его теперешней работе, но оказалось, что в юности он изучал натурфилософию, слушал лекции, а потом сбился с пути, дурно распорядился своими талантами и в результате дошел до самого дна, так что ему вряд ли суждено опять выбраться на поверхность. Он не жаловался на судьбу, отнюдь: что ж, сам заварил – сам и расхлебывет, пенять не на кого.