Переулки страха

Оказавшись напротив меня, он внезапно поднял голову и метнул в меня через все пространство храма взгляд, полный непонятной смертельной ненависти. Никогда я не видел такого выражения на лице человеческом и, видит Бог, не желал бы его увидеть еще раз. Потом он скрылся за дверью – той же самой, которую закрыл за собой меньше минуты назад.

Я попытался собраться с мыслями. Чувствовал я себя как малое дитя, которое внезапно испытало боль настолько огромную, что на краткий миг не может ни вздохнуть, ни зарыдать.

Как же больно, оказывается, стать объектом такой дикой ненависти, притом от совершенно постороннего человека! За что он так возненавидел меня? Мы же никогда не встречались! Эта острая и неожиданная боль поглотила все мое существо – даже страха я почти не ощущал, только горькую обиду, но миг спустя разум все же вернулся ко мне из-под шквала эмоций – и я вдруг понял, что кое-что в этом странном происшествии никак не сочетается друг с другом.

Я уже говорил: храм Св. Варнавы был построен относительно недавно. Церковь эта небольшая, светлая – всю ее можно окинуть одним взглядом. Органная галерея пронизана солнцем, бьющим из длинных прозрачных окон, не затемненных витражами.

Кафедра располагалась в центре, поэтому, если я смотрел на нее, то неминуемо видел и все, что происходит в западном конце галереи. Органист вполне мог уйти, вернуться и уйти опять, просто я неправильно рассчитал время между его первым и вторым появлением. Ничто не мешало ему вернуться через одну из боковых дверей. Что же касается этого взгляда, полного ненависти, то все просто: мне померещилось. Померещилось – и я просто мнительный неврастеник.

Я осмотрелся. Да уж, подходящее место для готических ужасов! Ясное и умное лицо монсеньора К., его обычный здравый смысл, точные и изящные жесты – нельзя себе представить что-то менее подходящее к зловещей мистике. Я едва не расхохотался, переведя взгляд чуть выше. Кафедру, где стоял проповедник, украшал резной деревянный балдахин, выглядевший словно персидская скатерть с бахромой, развевающаяся на ветру. Краешек его поддерживала летучая дама с трубой – и если какому-нибудь василиску вздумается свить гнездо на чердаке над органом, она так фукнет на тварь, что выдует ее из церкви и из бытия. Я не смог удержаться от улыбки, живо представив себе потешную эту картинку, и продолжил в том же духе, хихикая над всем и вся – от старой гарпии перед входом в храм, которая стрясла с меня 10 су за право войти (и уж эта персона куда больше походила на зловредного василиска, чем мой худосочный органист с анемичным лицом), и (о горе мне!) даже до доброго монсеньора К., ибо все мое благочестие куда-то испарилось.

Что же до проповеди, я ее уже не слушал, в ушах у меня звенел неотвязный стишок, от которого в голову лезли самые дикие и непочтительные мысли:

…И набожность в нем не погасла:

Последние великопостные мессыСлужил он елейнее масла…

В общем, оставаться в церкви не было смысла, надо было как-то прервать эту кощунственную волну. Это было довольно невежливо, но я все же поднялся и вышел посередине проповеди. Когда я сбегал по ступеням, весеннее солнце заливало улицу Сент-Оноре. На углу стояла тележка, полная желтых нарциссов, бледных фиалок с Ривьеры, лиловых русских фиалок и белоснежных римских гиацинтов, а над ними золотым облаком пушилась мимоза. Улицы были полны отдыхающей воскресной публики. Я взмахнул тросточкой и присоединился к общей радости. И тут кто-то обогнал меня и зашагал впереди. Он не обернулся ко мне, но весь его силуэт дышал той же злобой, что была в его глазах. Я наблюдал за ним, пока мог его видеть. Гибкая его спина источала ярость – казалось, каждый его шаг впечатывал в мостовую некое послание, сулящее мне погибель. Я еле полз, ноги мои вдруг стали ватными. Я словно бы изнутри осознавал свою вину – за давно забытый, изгнанный из памяти грех. Чем дальше, тем отчетливее становилось мне ясно: он в своем праве ненавидеть меня за то, что я сделал в незапамятные времена. Все эти годы чудовищное прошлое спало во мне, но не исчезало – и вот, кажется, настало его время пробудиться и сразить меня. Но я все-таки попытался сбежать – и, спотыкаясь, помчался по площади Риволи, после чего пересек площадь Согласия и устремился к набережной. Воспаленными глазами смотрел я на солнце, играющее в белопенном кружеве фонтана, на воду, стекающую по бронзовым спинам речных богов, на Триумфальную арку, что зыбким аметистовым туманом вставала сквозь серые стволы и голые ветки, едва тронутые зеленью. И тут я увидел, как он идет вдоль по каштановой аллее в парке ла Рен.