Переулки страха

Органист церкви Святого Варнавы вызывал мое искреннее уважение. В науке я чего-то стоил, но в музыке чувствовал себя профаном и все же не мог не оценить холодную и рассчитанную красоту его игры. Кроме того, он, как истинный француз, следовал в своей игре хорошему вкусу – и вкус этот царил безраздельно, гармонично, величаво и сдержанно.

Но сегодня уже с первого взятого им аккорда я почувствовал: что-то изменилось.

Непоправимо изменилось. Обычно во время вечерни орган поддерживал чудесный хор, но нынче с западной галереи, где и высились трубы органа, тяжелая, кощунственная рука время от времени ударяла по клавишам низкого регистра, перебивая и сминая невинные, светлые голоса. Это нельзя было назвать обычным случайным диссонансом – и музыкант, очевидно, хорошо знал свое дело. Раз, и еще раз, и снова – и вот я поневоле вспомнил, как читал в книгах по архитектуре об обычае освящать хоры сразу же после того, как их выстроят, но неф, который мог быть закончен и полвека спустя, часто так и оставался неосвященным; я рассеянно гадал, не случилось ли что-то подобное и с церковью Св. Варнавы, а раз так, то не могла ли какая-нибудь сущность – из тех, которым нечего делать в святом месте, – проникнуть в храм и самовольно захватить западную галерею. И о таких случаях мне тоже приходилось читать, но уж, конечно, не в книгах по архитектуре.

И все же этой церкви было не больше ста лет – и меня позабавила нелепая связь суеверий Средневековья с изящным образчиком рококо. Вечерня кончилась, и адорацию должны были сопровождать глубокие органные аккорды – до тех пор, пока монсеньор К. не утешит нас проповедью. А вместо этого диссонансы и сумятица наполнили церковь, как будто бы с уходом священства рухнули последние приличия.

Я принадлежу к тому поколению, для которого музыка есть музыка, она должна быть мелодичной и гармоничной, а вовсе не выражать тонкие психологические движения автора, но я чувствовал, что в той кромешной сумятице звуков, изливавшихся из несчастного органа, скрывалась какая-то травля. Педали с шумом гнали кого-то по всем регистрам, а басы одобрительно ревели. Бедный загнанный, кем бы он ни был, – надежды спастись у него нет.

Мое раздражение переросло в гнев. Да что ж это такое, как можно так юродствовать во время богослужения? Я огляделся было, но ни один из моих соседей вовсе не разделял моих чувств. Коленопреклоненные монахини, что стояли лицом к алтарю, все так же погружались в благочестивые мысли и даже невинной бровью не повели под белизной своих уборов. Хорошо одетая дама рядом со мной чинно ожидала проповеди монсеньора К. Она была так спокойна, как будто органист играл Ave Maria.

И вот проповедник осенил себя крестным знамением и попросил тишины. Я с радостью обернулся к нему. Пока что мне не удалось обрести душевный покой, ради которого и пришел в церковь Св. Варнавы. Я был истерзан тремя последними ночами, измучен телом и душой, и душа страдала больше; итак, разбитое усталостью тело и онемевший, но остро чувствующий разум – вот что принес я в любимую свою церковь, чтобы получить утешение и исцеление. Ибо я прочел «Короля в желтом».

«Восходит солнце, они собираются и ложатся в свои логовища», – спокойно проговорил монсеньор К., обведя глазами паству. Сам не знаю, отчего я посмотрел вглубь храма. Органист покинул свои трубы и, пройдя по галерее, нырнул в какую-то дверцу, ведущую прямо на улицу. Он был строен, и лицо его было настолько же белым, насколько черным – пальто. «Да уж, проваливай, – подумал я. – Надеюсь, твой помощник справится лучше тебя и избавит нас от твоей нездоровой какофонии».

С чувством облегчения – ибо глубокое спокойствие опустилось на меня – я повернулся к кафедре и уселся поудобнее, глядя на приятное лицо проповедника. Вот оно – умиротворение, которого так жаждала моя душа.

– Дети мои! – произнес проповедник. – Есть одна истина, которую душа не в силах принять и осознать, и истина эта такова: «Не бойтесь!» Ничто не может причинить ей вред, но она, бедняжка, не в силах уверовать в это.

«Однако, – подумал я. – Для католического священника очень смелый взгляд. Интересно, как эта идея сочетается с учением святых отцов?»

– Что может причинить вред душе? – продолжал он мягко, но решительно. – Ничто, ибо…

О чем шла речь дальше, я не дослушал, потому что больше не смотрел на монсеньора К.: все мое внимание вновь было приковано к тому, что происходило в дальнем конце церкви. По той же галерее тем же манером шел абсолютный двойник органиста. Но он же не мог успеть вернуться! И даже если бы мог, я непременно заметил бы его. Холод пробежал по моей спине, сердце оборвалось – хотя, казалось бы, что мне за дело до чьих-то прогулок? И все же я не мог оторвать взгляда от этой черной фигуры и бледного лица.