Период полураспада

Витька представлял себе по ночам, что война кончилась, они всей семьей сидят за столом, и тут входит отец. Входит и говорит… Что говорит, неважно, наверное, про то, что разобрались и отпустили. Нет, это вряд ли, больно много времени прошло. Говорит, что вкалывал ударно и его за это отпустили. Мать наскребет муки, пироги бросится ставить, соседи самогону притащат, теть Лена, конечно, будет плакать.

Витька зажмуривал глаза и представлял себе все так живо, даже мокрый запах отцовского полушубка. Или ватника, они там, говорят, в ватниках ходят. К отцовскому запаху примешивались запахи печи, где догорали угольки и настаивалась каша, – это когда мать еще не знала, что отец вернется. А еще запах пирогов с картошкой, которые она поставила потом, когда он уже сидел в избе. Витька ощущал прелое душное тепло избы, полной народу, но, главное, ощущал предвкушение. Вот он сидит на полати с куском пирога, глядит на взрослых за столом… Мужики выпивают, слушают рассказы отца, как он выжил там. И даже когда мужики, дослушав рассказ отца, замолчат и свернут, насупившись, по третьей самокрутке, а воздух в избе уже станет сизым, они все еще не будут знать. А он, Витька, будет. Он, отложив в сторону пирог, зажмурится так крепко, что только он, один он, услышит шаги под окнами. Он услышит их, потому что он их ждал уже давно, ради них и зажмуривался… Другие не услышат, как открылась дверь в сени… Тут Витька зажмуривался особенно крепко, потому что надо было даже от себя спрятать то, что он тогда услышит и что видит сейчас, внутри зажмуренных глаз. Войдет в избу Васька и скажет: «А я живой». И все снова вскочат с лавок, и с новой силой начнется крик, причитания матери и Нинки, плач теть Лены. А он, Витька, ничего не скажет. Он не скажет им, что всегда знал, что и отец, и Васька вернутся.

Витька ни с кем не обсуждал сумбур своих ночных мыслей, он носил в себе заветную картинку тепла избы, запаха пирогов, отца и Васьки в доме. С ней он не заметил, как пролетел сорок второй год, хотя было очень голодно, но к этому все уже давно привыкли. Не заметил, как закончил школу. Это было обыденно, скучно, а уж с ночными мыслями и вовсе не сравнить. Он не был мечтателем, напротив, крепко стоящим на земле крестьянским пареньком. А ночные зажмуривания… Душа, согретая в детстве походами на покос с отцом, солнцем, светившим в затылок, пестрыми половичками тети Лены, жила в нем своей жизнью. Он не чувствовал ее, и знать не знал, почему, когда он крепко зажмуривал ночью на печи глаза, всегда – или почти всегда – приходила к нему та картинка…

Но в январе сорок третьего ему стукнуло семнадцать, и надо было возвращаться в реальность. Поразмыслив, Витька подал заявление в артиллерийское училище. Сначала хотел в танкисты, но старики отговаривали: дескать, танкисты горят в танках как беспомощные котята. Витька их послушался, но пока крутился в Коврове с документами, решил, что все же лучше в танковое: учиться целый год, а в артиллерийском – шесть месяцев, быстрее на фронт отправят, да и кормят танкистов не в пример лучше. Витька не вынашивал планов, как бы сделать так, чтобы поменьше пролить крови за Родину. Просто умирать было совсем неохота, да и мать смерть еще одного сына вряд ли переживет. Если бы можно поговорить с отцом…

После училища, в девятнадцать, он попал на фронт, уже под Будапешт. Взяли Вену, пошли на Берлин, но почему-то не дошли, а Берлин тем временем уже пал. Май и июнь их танковый батальон маялся в австрийской деревне, ожидая переброску в Японию, но так и не дождавшись. Названия деревни Виктор не запомнил, но в памяти остались красные черепицы, ровные штакетники низких заборов, гладкие дороги и мысль о том, что его село Малышево таким не будет никогда. Запомнил, что в этой чужой деревне, которую он покидал без всякого сожаления, он снова увидел ночью себя, маленького, вихрастого, сидящего на полатях с куском пирога, глядящего на отца и прислушивающегося к шагам Васьки в сенях. Запомнил, что в ту ночь картинка пришла к нему в последний раз, и из нее исчезло то предвкушение, в которое он уже давно не верил, но которое было таким сладким. Запомнил тоску, пришедшую в ту ночь от ухода его мечты о том, что отец и брат вернутся. Но ночь прошла, и он расстался с картинкой. Думать надо было о том, как поступить в хороший институт в Москве, – где же еще строить жизнь. Десять лет безотцовщины в нищей деревне, год на фронте – без особого, вероятно, героизма, лишь с медалями за взятие Будапешта и Вены, – переплавились в уверенность, что он обязан взять свое.

Не размениваясь на мелочи, Виктор направился в МГИМО: был такой указ, что фронтовики без экзаменов могут поступать в любой вуз. Сразу же выяснилось, что фронт фронтом, а в анкете – отец, осужденный по статье 58, часть 14 Уголовного Кодекса СССР.

– Ну что, ЧСИР, фронтовиком прикидываешься? – тихо спросил кадровик, возвращая ему документы.

– Мой отец – не изменник Родины, а я не ЧСИР…

– Ну, сын врага народа, какая разница… Следующий!