Период полураспада

Почти четыре года от отца ничего не было слышно. Евдокия Ивановна время от времени спрашивала председателя сельсовета, что ей делать, тот отмахивался: мол, в городе надо спрашивать, а с него какой спрос. Поехать в город, в Ковров, и там навести справки ей было страшно: куда надо пойти – непонятно, что там говорить, она не знала. А вдруг она чего не то скажет, и Степе это повредит? Или, еще хуже, написать что-то заставят. Они с сестрой Леной молились по вечерам перед образами и ждали. Письма или какой другой весточки. Ведь не даст же Господь так просто Степе сгинуть, объявится он, или знак подаст. В колхозе они с сестрой теперь были на плохом счету, их посылали работать все больше на свеклу или зерно. У Лены на свекле потрескались пальцы, она уже не так проворно работала на своем станке, а все больше молилась по вечерам, или вязала носки на спицах.

После ареста отца забрали последнюю корову, без молока, масла и творога сразу стало голодно. Кур Евдокия Ивановна берегла как зеницу ока – детям хоть яйца раза два в неделю удавалось собрать. Резала по одной курице разве что к Пасхе и к Троице, а так только молилась, чтобы птица не передохла зимой в холодном хлеву. Дров им в колхозе не давали, так что топили перестоем и подлеском, который дети за лето могли нарубить и собрать в лесу, а какое от него тепло? Прогорело и обратно холод.

Нина перестала бегать к подругам, сидела вечерами дома. Василий отправился во Владимир учиться в техникум. Взяли его со скрипом: сын врага народа. От отца известий все не было, в чем его обвинили, сидит ли в тюрьме или его отправили на работы – никто не знал.

В начале сорок первого пришло наконец письмо, замызганное, без даты. Писал Степан Иванович, что живет неплохо, работает на севере, где именно, не сообщал. Беспокоился за детей, особенно за младшего, Витьку, просил, чтобы Васька непременно после школы шел учиться дальше. Евдокия Ивановна перечитывала письмо каждый вечер перед сном, все думала, куда же ей написать ответ, ходила снова спрашивать в сельсовет, но там ей сказали, что писать ей нечего и не нужно. Но она все же написала и отправила по какому-то адресу, который стоял на штемпеле: там было много цифр и какие-то заглавные буквы. В сельсовете сказали: ГУЛАГ, – но что это, толком объяснить не смогли, видать, сами не знали.

Нина закончила школу, думала, не податься ли в Ковров работать на завод, но матери было страшно ее отпускать, тем более, что Василий получил разрешение в колхозе поехать на учебу во Владимир с таким трудом, с упреками, что он бросает колхоз, где и так рук не хватает. И не отпустили бы, если б не вмешался один из партработников, который почему-то отнесся к Ваське с участием.

– Не ходи в город проситься, Нина, беду накличешь, – упрашивала дочку Евдокия Ивановна. – Хорошо хоть Васе добрый человек помог. А второй-то раз просить – ох, не надо, не надо этого делать. Вот прояснится что с отцом, тогда и поедешь. Что тебе в городе-то? Поедешь через год, бог даст. Или через два. За два-то года с отцом точно все прояснится.

– Ох, мам, ничего не прояснится.

– Да что ж ты беду кличешь! Ты верь, что все образуется. Отец наш не может быть виноватый. Вернется он, непременно вернется, Ниночка. Раз письмо написать разрешили, значит, он там на хорошем счету.

На четвертый день войны Василий получил повестку в военкомат. Чудом отпросился домой на день, Евдокия Ивановна только и успела сыну вещи собрать, да накормить на дорогу, и тот глубокой ночью, присоседившись к партработнику, уехал с ним на подводе во Владимир: на рассвете ему надо было быть на сборном пункте. Это было двадцать седьмого июня, в пятницу. В субботу мать с тетей Леной пошли в церковь, отстоять службу за Степана Ивановича и Васю. Лишь бы вернулись оба.

Три месяца спустя, в конце сентября, семья Котовых первая в селе Малышево получила похоронку: рядовой 107-й стрелковой дивизии Котов Василий Степанович пал смертью храбрых в ходе наступательной операции в районе Ельни 6 сентября 1941 года. Витька, лежа на печи по вечерам, все рассматривал карты, перечитывал вырезки из газет, где рассказывалось о наступлении на Ельнинский плацдарм вермахта, о его значении для всей Смоленской операции. Он пытался представить себе, где именно погиб брат, и плакал тайком от матери и тетки. Васька пал смертью храбрых… Умирать, наверное, не страшно… Когда все вместе, когда атака, когда за Родину. Похоронки приходят теперь почти каждый день. Позавчера Хализевым вот пришла. Был бы отец рядом, его бы тоже на фронт послали. Но он где-то в тюрьме, или в лагере. Неужели от него в тюрьме больше проку, чем на фронте? Он же всю гражданскую прошел. Уже сорок второй начинается. Может, война в этом году кончится? А вдруг отца выпустят? А вдруг Васька не погиб? Ведь бывает так, что командиры решили, что это он мертвый там лежал, а это был вовсе не он. Он, может, просто документы потерял, а на самом деле жив, а может, в плен попал.