Пертская красавица

тель Перта, если он, как я, располагает средствами. Но я не

могу отдать церкви мою единственную овечку, последнее,

что осталось у меня на свете. Ее мать была мне дорога на

земле – теперь она ангел в небесах. Одно и осталось мне на

память об утраченной – моя Кэтрин, и если она постри-

жется в монахини, то не раньше, чем закроются навеки эти

старые глаза… А ты, друг мой Гоу, прошу тебя, поступай

так, как самому тебе кажется лучше. Будь спокоен, я ее в

жены тебе не навязываю.

– Ну вот, опять! Слишком крепко бьете! – сказал Генри.

– Этим у нас всегда кончается, отец: вы на меня в обиде,

потому что я не решаюсь сделать то, что превратило бы

меня в счастливейшего человека на земле, когда бы в моей

власти было это сделать… Эх, отец, пусть самый острый

кинжал, какой я выковал в жизни, пронзит сейчас мое

сердце, если оно хотя бы крохотной своей частицей не

принадлежит вашей дочери больше, чем мне самому. Но

что поделаешь! Не могу я думать о ней хуже, чем она того

заслуживает, или считать себя лучше, чем я есть, и то, что

вам представляется легким и возможным, для меня так же

трудно, как если бы требовалось сделать стальные латы из

оческов льна. Но… за ваше здоровье, отец, – добавил он

более веселым тоном, – и за мою прекрасную святую, за

Валентину мою, как я надеюсь называть по праву весь этот

год вашу дочь. И не буду больше вас задерживать – пора

вам склонить голову на подушку да понежиться в перинах

до рассвета, а там вы сами проведете меня в спальню вашей

дочери: это будет мне оправданием, когда я войду непро-

шеный пожелать ей доброго утра – самой прекрасной среди

всех, кого разбудит солнце в нашем городе и на много миль

вокруг!

– Недурной совет, сынок! – сказал честный Гловер. – А

сам ты как? Ляжешь рядом со мною или разделишь постель

с Конахаром?

– Ни то и ни другое, – ответил Гарри Гоу. – Я только

помешал бы вам уснуть. Это кресло для меня не хуже пу-

ховой постели, я сосну, как спят на часах, не распоясыва-

ясь. – С этими словами он положил руку на эфес своего

меча. – Бог даст, не придется нам больше прибегать к

оружию. Спокойной ночи, или, вернее сказать, доброго

утра. До рассвета, друг, и кто первый проснется – разбудит

другого.

Так расстались два горожанина. Гловер лег в постель и,

надо полагать, заснул. Влюбленному уснуть не удалось. На

крепком теле его нисколько не сказалось утомление этой

трудной ночи, но его духовный склад был более тонок. Со

стороны посмотреть – увидишь только здорового горожа-

нина, равно гордящегося и своим искусством в выделке

оружия и ловкостью, с какой он пускал его в ход, профес-

сиональное рвение, физическая сила и совершенное вла-

дение оружием то и дело подстрекали его к драке, и потому

он многим внушал страх, а в иных случаях и неприязнь. Но

с этими свойствами уживалось в кузнеце простое, детское

добросердечие и в то же время пламенное воображение и

восторженность, не вязавшиеся, казалось бы, с его при-

лежной работой у горна и его воинственным обычаем.

Возможно, игра и пылкость чувства, воспитанные в нем

старинными балладами или романами в стихах – единст-

венным источником всех его сведений и знаний, – толкали

его на многие подвиги, зачастую отмеченные простоватой

рыцарственностью. Во всяком случае, его любовь к Кэтрин

отличалась утонченностью, какая могла быть свойственна

тому худородному оруженосцу, которого, если песня не

лжет, дарила улыбками некая венгерская королевна*. Его

чувство к своей избраннице было поистине таким возвы-

шенным, как если бы устремлено было к доподлинному

ангелу, и поэтому у старого Саймона, да и у других, заро-

дилось опасение, что, слишком светлое и благоговейное,

оно не встретит ответа у смертного существа. Они, однако,

ошибались. Кэтрин, как ни была она скромна и сдержанна,

обладала сердцем, способным чувствовать, и понимала

истинную природу глубокой страсти оружейника. И была

ли она склонна отвечать на нее или нет, она втайне горди-

лась преданностью грозного Генри Гоу, как могла бы

гордиться героиня романа дружбой ручного льва, который

всюду следует за нею, опекая и защищая ее. С самой ис-

кренней благодарностью вспомнила она, пробудившись на

рассвете, об услуге, оказанной ей в эту бурную ночь Генри

Смитом, и первый помысел ее был о том, как дать ему по-

нять свои чувства.

Торопливо, слегка стыдясь задуманного, встала она с

постели. «Я была с ним слишком холодна, – говорила она

себе. – Хоть и не могу я уступить его домогательствам, я не

стану ждать, когда отец принудит меня принять его на этот

год Валентином: выйду ему навстречу и сама его изберу! Я

считала слишком смелыми других девиц, когда они делали

что-либо такое, но я наилучшим образом угожу отцу и

послужу, как требует обряд, доброму святому Валентину,

если на деле выкажу благодарность этому честному чело-

веку».

Одевшись торопливо и куда менее тщательно, чем

обычно, сбежала она по лестнице и распахнула дверь той

комнаты, где, как она угадала, ее защитник отдыхал после