Первая гражданская война в Риме

Аппиан пишет и о другом тревожном симптоме — развернулось активное движение в защиту возвращения изгнанников — Мария и его товарищей. Их сторонники[362], особенно «из людей зажиточных и многие богатые женщины» (οσοι των πλουσίων, και γύναια πολλά πολυχρήματα), «добивались этого всеми средствами, не останавливаясь ни перед какими затратами, ни перец злоумышлениями на жизнь консулов (έπιβουλεύοντες καί τοΐ<; των ύπάτων σώμασιν), зная, что, пока они живы, возвращение изгнанников невозможно» (Арр. ВС. I. 63. 282). Думается, здесь мы имеем дело уже с пропагандой сулланцев — обвинения в покушениях в силу их трудной проверяемости во все времена активно использовались участниками политической борьбы. Однако ясно, что оппозиционное движение набирало силу[363]. Но обращает на себя внимание и другое — судя по всему, Сулла не принимал против него насильственных мер. Это хорошо согласуется с его поведением во время консульских выборов, когда он допустил провал своих кандидатов и победу оппозиционных, т. е. вел себя в соответствии с неписаной римской конституцией, не пытаясь и далее использовать армию для давления на недовольных[364]

. В сущности, это ничего не дало бы, поскольку после смерти Помпея Руфа надежда на сохранение созданного Суллой порядка сильно уменьшилась, тем более что существование сколь-либо влиятельной группы его сторонников в источниках не прослеживается. Правда, полномочия на следующий год были ему продлены, но иного не приходилось и ожидать, ибо в противном случае армии пришлось бы назначать нового командующего, а чем это могло кончиться, лишний раз показали события в лагере Помпея Страбона. Однако незадолго до отъезда Суллы плебейский трибун Марк Вергилий выдвинул против него обвинение, о сути которого источники не сообщают (Cic, Brut. 179; Plut. Sulla 10.8). Речь шла, очевидно, об убийстве Сульпиция -- плебейского трибуна, чья личность была священной и неприкосновенной[365]. К этому можно добавить расправу с военными трибунами накануне марша на Рим, насилие в отношении преторов, пересечение померия с войском, насильственные действия внутри Города во время штурма[366]. Менее ясна цель обвинения. Плутарх уверяет, будто Вергилий действовал по наущению Цинны, что, насколько известно, учеными под сомнение не ставится. Однако объяснить, чем руководствовался консул, нелегко. Одни исследователи полагают, что он хотел припугнуть Суллу и тем ускорить его отъезд на Восток, чтобы развязать себе руки[367]

. Другие считают, что цель состояла, напротив, в осуждении Суллы и лишении его проконсульского империя[368], поскольку, согласно lex Memmia de absentibus, если обвиняемый промагистрат не возвращался, его можно было лишить империя и осудить in absentia

[369]. Третьи пишут о намерении еще больше раздуть антисулланские настроения, чтобы тем легче было ниспровергнуть недавно изданные Суллой законы[370]. Вполне вероятны первый и третий варианты, ибо неизвестно, имели ли враги проконсула полную уверенность, что он покинет Рим, как только начнется период навигации, и могли ли тем самым предпринять такой шаг для надежности. Нелишним было и дальнейшее нагнетание антисулланских настроений, тем более что не вызывало никаких сомнений — до процесса дело не дойдет, а это даст лишний повод обвинить Суллу, что он просто бежал от суда и тем признал свою вину. Относительно же заочного осуждения логично полагать, что Цинне было бы куда выгоднее начать с него, а не с рогации о распределении союзников по всем трибам. Однако не исключено, что инспирирование обвинения Цинной могло быть плодом воображения Плутарха, который мог исходить из нехитрой логики: раз Цинна и Вергилий — враги Суллы, то они действовали вместе. Между тем Вергилий, несомненно, чувствуя значительную общественную поддержку, мог выступить и самостоятельно, ибо с громких обвинительных процессов, как известно, начинали карьеру многие римские политики[371]

.

Как и следовало ожидать, Сулла не захотел явиться на суд — «пожелав и обвинителю, и судьям долго здравствовать, он отправился на войну с Митридатом» (Plut. Sulla 10.8). Э. С. Грюэн по этому поводу меланхолически замечает, что этот «высокомерный жест Суллы явился красноречивым свидетельством бессмысленности правильной юридической процедуры во времена [господства] насилия»[372]. Его отъезд знаменовал начало нового раунда политической борьбы, а с ним — и новый раунд гражданской войны.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ