Песец

Хелене т’Доррен показался брюзгой. Взирал на нее, как на ядовитую змею, даже руки подать не хотел. Боялся, но она-то об этом не знала. Перед стартом запер ее в каюте, от соблазна подальше, и открыл, только когда «Тринадцатый» приземлился в Генхсхе. Вот вам чемодан, молодая госпожа, а вот – трап. Удачи.

И, умыв руки, т’Доррен поторопился отослать сообщение по ква-девайсу этому ненормальному Гржельчику, что его клятая дочка, будь она неладна, благополучно добралась, как договаривались, в целости и сохранности.

Йозеф открыл глаза. Утро заявляло о себе жаждой. Вроде и не принимал вчера алкоголь, но организм, еще не вполне отошедший от немощи, требует, чтобы его промыли. Он подвигал рукой и наткнулся на чужое тело. Унтли, вспомнил он. Пора привыкать.

Гъдеанка уже не спала. Тихо лежала, не шевелясь, чтобы не разбудить его случайно. Когда он заворочался, она соскользнула с кровати, кутаясь в кружевную накидку, позаимствованную у безотказной Эйззы, завозилась у тумбочки.

Через минуту перед Йозефом возник стакан воды. Его протягивала Унтли. Он оперся на подушку, взял стакан, поблагодарив кивком. Она заулыбалась, робко и счастливо: опять угадала. Она угадывала все его желания. Некоторые – даже до того, как они возникали. Не успел он подумать об изгибе бедра под полупрозрачной накидкой, она юркнула к нему, принялась ласкать – аккуратно, чтобы он не расплескал воду. Он блаженно замурлыкал. С тех пор как Йозеф забрал Унтли из медблока, ему казалось, что он попал в рай. Не так уж сильно он соврал Мрланку, как выяснилось, назвав ее женщиной, о которой мечтал всю жизнь. Разве не мечтал он, чтобы о нем заботились, слушались с одного раза, не смеялись над его неловкостью, разговаривали ласково и не повышали голос? И так приятно чувствовать, что кто-то тебя любит – неважно, по какой причине. Главное, что вот оно, давно позабытое ощущение, греющее тело и душу.

И совершенно невозможно отплатить за это черной неблагодарностью. То есть кто-нибудь наверняка смог бы, но у Йозефа было свое понятие о справедливости. Впервые за многие годы Эст Унтли была счастлива, без всякого преувеличения. И пусть этот гордый адмирал говорит, что не любит – она же видит, как он добр к ней, нежен и предупредителен, и как тепло он смотрит на нее, и какие нотки звучат в его голосе… С ним она вкусила наконец высшее наслаждение, и не единожды. Теперь и умереть не страшно. Но в кои-то веки ожидание смерти, непрерывно висевшей над ней, отступило. Йозеф никому не позволит ее убить и даже просто обидеть. Ужасная мересанка, напавшая на нее, и та извинилась.

Только одна черная туча висела на горизонте. Унтли была гъдеанкой. А Йозеф собирался обойтись с ее родиной, мягко говоря, нехорошо. Он был не в состоянии отделаться от чувства, что поступает плохо, но поступить по-другому не мог. Он адмирал, а не какой-нибудь солдатик, которому ради красивых глаз и дезертировать не грех.

На каждом из земных крейсеров уже были монахи, сопровождающие епископов. Брат Антоний втайне молился о том, чтобы его определили на мересанский линкор. Но судьба в лице кардинала Натта назначила ему райский корабль.

В монастыре он служил недолго. В один из холодных прозрачных дней осени прибыл курьер из долины. Бросил послушнику Энди поводья мохнатого ослика и устремился в каморку аббата. А потом аббат вызвал брата Антония. Не только его, с ним подошли еще двое братьев.

– Вы готовы, – объявил аббат Франциск. – Отныне вы отправляетесь в распоряжение кардинала Джеронимо Натта.

Антоний удивился. Брат Питер, проведший в монастыре восемь лет после того, как оставил службу в морской пехоте – ладно. Брат Августин, молодой, но живший здесь с рождения, с того самого момента, как какая-то крестьянка подкинула младенца на порог обители – понятно. Но он? К чему может быть готов новичок, только-только ставший монахом? Он в молитвах-то слова путал до сих пор.

Так он и сказал аббату. Мол, за доверие благодарю, но заслужил ли? Аббат Франциск прищурился по-доброму и одновременно печально:

– Ты, сын мой, готов более прочих. Кардинал собирает людей на борьбу с сатаной в его нынешнем оплоте, – он вздохнул и пояснил: – На Гъде.

Антоний склонил голову, пряча огонь, зажегшийся в глазах. Ему бы, как монаху, побольше смирения. Или хотя бы самообладания. А он рвется в бой, словно все еще десантник.

Но аббат ничего не сказал. Посмотрел на мересанца и кивнул одобрительно. С его точки зрения, брат Антоний владел собой в необходимой и достаточной степени. Из него не хлестала ненависть, его не колотило нездоровое возбуждение. В осанке – решимость и собранность. Которых не хватало брату Августину, скрывающему за смирением растерянность.

Аббат Франциск благословил каждого отдельно и шепнул на ухо несколько слов, предназначенных лишь одному.

– Бог любит тебя, – сказал он Антонию. – Прислушивайся к нему чаще, и не ошибешься.

Он поцеловал мересанца в обнаженный лоб, перекрестил и добавил заботливо:

– Будь стоек, сын мой. Там, в мире, тебе придется трудно. Но не закрывай голову, если хочешь слышать Бога.