Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны

Сентябрьский красный террор не был поэтому каким-то экстраординарным событием в жизни города – к нему уже были готовы, он стал логическим завершением того процесса, который обозначился давно. Ни политические покушения августа 1918 г., ни сам сентябрьский террор не вызвали каких-либо беспорядков в городе. Террор коснулся по преимуществу бывших офицеров – их боялись больше всего, «помещиков и капиталистов», бывших царских чиновников. Разумеется, он отразился новой волной слухов в Петрограде: говорили о застенках, и перлюстратор международной корреспонденции в своем отчете за октябрь 1918 г., отметив «подавленность общества», объяснил ее «необходимым применением „красного террора“»[885]. Волна митингов и резолюций в те дни почти не затронула заводы. Когда читаешь документы, запечатлевшие отклики на августовские события, обращаешь внимание на их авторов – это по преимуществу коммунисты, профсоюзная верхушка (изредка завкомы) и в подавляющем большинстве военные – красноармейцы, матросы, служащие внутренней охраны[886]. Были и несомненно фальсифицированные документы, в частности, «Резолюция детей Петергофского района»

[887]. Она написана уже явно «взрослым» языком, очень витиеватым, а сложная лексическая конструкция предложений (одно из них насчитывало более 120 слов) делало ее чтение трудным не только для детей. Но рабочих резолюций мало. Протокол собрания Пушечного Округа Путиловского завода, призывавшего к насилию, видимо, был такой редкостью, что его поместили в «Петроградской правде» полностью, без сокращений; но и из него видно, что 20 человек воздержались при голосовании[888].

И все же, несмотря на террористические лозунги, аресты заложников, расстрелы, настроение «улицы» не менялось. Словно существовало два города: один, дисциплинированный коллективными ритуалами, молчащий или молча голосующий, другой – вне заводских стен и учреждений, без наблюдающего ока, раскованный и непредсказуемый. Очевидцы, видевшие только этот, другой город, удивлялись устойчивости нового режима. «Но на ком же, в сущности, держатся большевики? – писал уже упомянутый ранее Г. Князев 8 сентября. – Ведь только и слышно, как поносят большевиков. Царское правительство так не ругали. В трамваях, на улицах, особенно женщины, кричат, что хуже стало, чем при царе»[889]

. Но равновесие режима и поддерживалось «зазором» между этими двумя городами – поведение первого из них жестко регулировалось большевистскими регламентами, организационными и идеологическими, и нейтрализовало анархическую оппозиционность второго – стихийного, слабо управляемого, разобщенного.

Настроения в Петрограде в конце 1918 г. не были оптимистичными – об этом можно судить даже по коммунистической листовке, выпущенной в связи с годовщиной Октябрьского переворота. «Некоторые рабочие, – читаем в ней, – говорят что это – голодная годовщина, многие из рабочих говорят теперь, что революция не дала никаких улучшений, не изменила будто бы условий их труда»[890]. Но именно тогда закрываются последние «буржуазные» газеты – и безо всякого массового протеста, изгоняются со своих постов последние независимые профсоюзные лидеры[891]. Даже столь известный в 1918 г. своей оппозицией Путиловский завод принимает 18 декабря по докладу Г. Зиновьева резолюцию с характерными формулировками: «Путь к социализму лежит только через единственные органы государственной власти – Советы, заявляем, что ни за какую парламентскую чечевицу не продадим своего права на жизнь и труд»

[892]. «Все словно очумевшие, – замечает в тот же день в своем дневнике Г. Князев. – И вид какой-то приниженный, озлобленный. Никто не осмеливается громко и смело заявить протест. Только злобно шепчутся»[893]. Безо всяких споров одобряются на фабриках и заводах предложения о том, что только коммунистов следует избирать в руководящие органы[894]

– и это при очевидном «беспартийном» настрое масс. Пресловутый цензор-перлюстратор писем в отчете за декабрь 1918 г. отмечает «иной тон писем беспартийного петроградского обывателя, который жалуется на недостаток продовольствия и топлива… вследствие чего и настроение этой части общества подавленное»[895], упоминает «циркулирующие слухи о наступлении англо-французов»[896], – но и он не склонен преувеличивать реальной политической угрозы Советам.

Происходило медленное, еще мало заметное, ежедневное, зачастую бессознательное приспособление к новому режиму. Усваивались его речь, терминология, коды поведения. Исчезновение открытой оппозиции неминуемо изменяло политическое мышление масс. Новый идеологический порядок еще не был прочным, но он уже существовал, он отчасти определял и мысли, и поступки людей и становился более обязательным.

«Зачинайся, русский бред»