Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны

Это явление очень сложное, оно не всегда означало сознательное усвоение коммунистических лозунгов. Это – скорее даже элемент общего социального поведения, во многом определяемого и конформистскими стереотипами. Тут сказались и традиции идеологизации русского общества, делавшие зачастую понятное, «правильное» слово более весомым аргументом, чем «правильное» дело. С одной стороны, мы видим забастовки на фабриках и заводах, знаем об уличных впечатлениях интеллигентов. Стачки летом 1918 г. не были редки. Правда, они возникали на крупных предприятиях, среди наиболее организованных рабочих – на Путиловском, Обуховском, Невском судостроительном заводах[875]. На Обуховском заводе дело кончилось даже локаутом, разгоном завкома и прекращением работ в цехах на два месяца[876]

. С другой стороны, типичным можно считать и протокол предвыборного собрания Выборгской бумагопрядильной фабрики 19 июня 1918 г., в котором читаем: «Подавляющим большинством избран тов[арищ], сочувствующий партии большевиков. Общим собранием единогласно принят наказ Петроградской коммунистической партии большевиков»[877]. Подобного рода документов появлялось в те дни немало – именно так, без споров и прений, не глядя, словно впопыхах, и создавалась большевистская фракция в городском Совете.

И неслучайно мы видим во второй половине лета 1918 г. лавинообразный рост проявлений политического фундаментализма – настроений, охвативших не только партийных и советских чиновников, но и значительные слои низов. Основные элементы его достаточно выкристаллизовались за несколько месяцев после переворота, быстро теряя чуждое им послефевральское обличье. Это четкий дуализм мира, деление его на своих и чужих, идеализация первых и однозначное (идеологическое либо политическое) отторжение вторых. Это прочное убеждение в существовании одной и единственно верной политической программы, при том, что прочие отвергались безоговорочно, без какого-либо обсуждения. Это ориентация даже не на программы, а на определенный круг лиц. Это полный разрыв с прежними юридическими ритуалами или, вернее, с нормами традиционного правового мышления, поскольку насилие незамедлительно облекалось в юридические формы. Это тотальное неприятие политических противников, доходящее до оправдания их убийств.

Ленина вряд ли вводили в заблуждение, когда сообщали о желании местных рабочих ответить на убийство Володарского массовым террором[878]. Разумеется, это не все рабочие, а лишь «сочувствующие», как назвали бы их в то время, но ведь были и такие. «Мы, безусловно, пошлем на Урал своих товарищей, – говорил некто Сергеев на общем собрании Василеостровской организации РКП 9 августа 1918 г., – но мы говорим о том, что дайте нам только несколько дней для расправы с здешними, внутренними врагами, с петроградскими белогвард. офицерами, которых имеется зарегистрированных только 18.000 чел[овек]»[879]

. Общий дух нетерпимости, царивший в городе, удивлял иногородних. «Рассказы о терроре, который здесь царит, поражали москвичей. В Москве ничего этого нет», – сообщала делегация Собрания Уполномоченных, побывавшая в столице[880]. Петроградский делегат Зорин даже вступил на 5-м Всероссийском съезде Советов в июле 1918 г. в полемику с Лениным – ему не понравились слова российского вождя о том, что он доверяет искренности левых эсеров. «Товарищ Ленин, сидя здесь, в Совнаркоме, может быть, не видит всей работы левых с. р. Я говорю, что искренности нет», – так он излагал свои взгляды на возможность «социалистического единения»[881]

.

Красный террор оформлялся исподволь, в течение всего лета 1918 г.: «погромной», как тогда говорили, агитацией «Красной газеты», расправой с левыми эсерами, августовскими арестами офицеров – следствием Ярославского мятежа, наконец, Декретом Совета Комиссаров Союза Коммун Северной области 18 августа 1918 г., где обозначен целый перечень провинностей, караемых расстрелом: «за контрреволюционную агитацию, за призыв красноармейцев не подчиняться Советской власти, за тайную или явную поддержку того или иного иностранного правительства, за вербовку сил для чехословацких и англо-французских банд, за шпионство, за взяточничество, за спекуляцию, за грабежи и налеты, за погромы, за саботаж и т. п. преступления»[882]. Террор порождал слухи, со слухами боролись террором. Слухи особенно стали множиться с первых чисел августа, когда началось повсеместное закрытие «буржуазных» газет и аресты офицеров. Говорили о занятии чехословаками Нижнего Новгорода, Рязани, даже Подмосковья, о немецком ультиматуме. Много было разговоров о расстрелах и потоплении офицеров[883]. Слухи о предстоящей отправке хлеба из голодающего города в Германию вызвали даже специальное Обращение Петросовета «К рабочим Петрограда»[884] – опасались попыток захвата поезда с посылками для русских военнопленных.