Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны

Разумеется, зачастую это был язык «публичный», приспособленный к оправданию своего сотрудничества с новыми властями, но все же, как правило, он отражал внутреннее, «переходное» состояние интеллигента. Значимость этических идей как регулятора политических настроений можно оценить хотя бы по одному случаю, описанному александринским артистом Д. Пашковским. Он вспоминал о постановке пьесы Л. Толстого «Петр Хлебник» в 1918 году: «Тогда шли страшные реквизиции. Дело касалось матрацев для армии. Приходит И.М. Уралов (выдающийся артист Александринского театра), говорит: „Ну, братцы, какую я пьесу достал… Надо поставить. Все стонут о реквизициях, а ведь сколько тут радости: отдать, что можно от себя“»[905]. «Воспринятая столь своеобразно, пьеса была поставлена на правах первой программной новой постановки примиряющегося с Советской властью и „кающегося“ Александринского театра», – замечает публикатор этой записи

[906].

Элементы «большевизации» интеллигенции разнообразны. «Героический» театральный репертуар был созвучен риторике революции – и потому грань между «чистым искусством» и политикой, между актером и политизированным обществом не была столь уж непроницаемой. Когда знакомишься с покаянными письмами бывших социалистов, интеллигентов по преимуществу, то быстро замечаешь, что для них ключом «обращения» стало внешнее соответствие «социалистических преобразований» расхожим в их среде представлениям о социализме. «Самое главное у нашей партии была борьба за то, чтобы не пускать в управление страной главного врага – буржуазию, – так рассуждал на 1-й губернской конференции профсоюзов 6 сентября 1919 г.

представитель партии революционеров-коммунистов, возникшей после раскола левых эсеров. – Тогда, когда партия левых эсеров забыла наше желание и стала употреблять свои силы на борьбу с коммунистами, мы увидели, что этот путь для революции гибельный. Это и заставило нас отколоться»[907]. Интеллигент в данном случае более улавливал абстрактную, поверхностную «общую картину» какого-либо явления, чем «частности» революционного обихода, которыми и жили массы. Эта «общая картина» влияла на его политическое самочувствие более заметно как раз потому, что его восприятие было преимущественно книжным, теоретическим, а не практическим.

Во многих случаях большевизация начиналась и с «деловых» отношений с новым режимом, что уже весной 1918 г. допускалось даже Всероссийским учительским Союзом – наиболее непримиримо настроенной к большевикам интеллигентской организацией[908]. И здесь мы также видим использование «промежуточного» языка, уже знакомого нам по декларациям В. Мейерхольда, – может быть, и не всегда «цветистого», но включающего те же блоки интеллигентской лексики. Характерный пример – резолюция младших преподавателей Политехнического института, принятая в январе 1918 г.: «Принимая во внимание, что деятельность ученых и учено-учебных учреждений, каким является Политехнический институт, имеет своей целью сохранение и создание ценностей абсолютных, мировое и государственное значение которых не связано с господством тех или иных политических партий, что существование института как учреждения государственного немыслимо вне связи с органами существующей власти… войти в сношение с Советом народных комиссаров при условии действительных гарантий возможности выполнять… работу»[909]

. Допуская «деловые» отношения, интеллигент, вовлекаясь в новый порядок, становился его частицей, воспринимал его логику, язык, ритуалы, приспосабливался «внешне» – и это неизбежно ломало устои внутренние, смешивало его с ранее чуждой ему средой.

Приближение интеллигента к революции не было быстрым и последовательным. Ему ежедневно приходилось преодолевать и внутреннюю предубежденность, нарушать профессиональные традиции, идти на несовместимые с его взглядами компромиссы. Главное, что он мог противопоставить большевизму, – это свой политический нейтрализм и отражающее его стремление к групповой автономии. Беспартийность вполне соответствовала известному анархическому оттенку традиционных интеллигентских воззрений. Партийное служение рассматривалось в них как духовное стеснение. И примечательно, что первые выступления готовых к сотрудничеству с властями учителей против ВУСа в конце 1917 г. как раз и обосновывались полным политическим нейтралитетом школы, которая, по их мнению, «не должна быть ни при каких условиях обращена в орудие политической борьбы»[910]. Но политическая нейтральность – это уже не борьба, это пассивное сопротивление, которое иногда неожиданно оказывалось и формой «приобщения» интеллигента к революции, притупляя аллергию к новому режиму. Это, во всяком случае, – необходимое условие пресловутой «большевизации».