Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны

Возможно, это и не совсем точный показатель политикопсихологического сдвига масс. Но здесь заметны те условия, которые делали его реальным. Мартовские волнения обнаружили и другой психологический феномен: их возникновение не вызвало сколько-нибудь острой реакции в городской среде. Превентивные аресты интеллигентов (за решетку в феврале 1919 г. попали А. Ремизов, К. Петров-Водкин и даже А. Блок) были следствием не их политических взглядов, а скорее невежества чиновника, принявшего список сотрудников народнических газет за указание на эсеро-меньшевистских «активистов». В городе если и не молчали, то уж точно никаких усилий по поддержке рабочих не предпринимали.

Такую же картину можно наблюдать и несколько месяцев спустя, в начале июля 1919 г., когда по заводам прошла новая волна забастовок. Их политизация была ничтожной. Никаких резолюций не принималось, хотя очевидцы и запомнили несколько оброненных железнодорожниками политических фраз: «долой войну», «долой Советскую власть». Основные причины волнений – экономические; стачки были вызваны резким понижением продовольственного пайка с 3 июля 1919 г. Удар пытались смягчить выдачей обедов на дом «всему населению Петрограда»[950]

, но это мало кого удовлетворило. Возможные последствия данной меры не были секретом для властей – еще 28 июня один из выступавших на собрании организаторов партячеек Василеостровского района откровенно заявил, что «факт уменьшения хлебного пайка и кормежки всех в общественных столовых сильно отразится в худую сторону на нашей агитации»[951].

Волнения начались с забастовок на Николаевской железной дороге 8–9 июля 1919 г. Главные требования путейцев – свобода торговли и устранение самочинств комиссаров на дорогах[952]

. Апогеем стали события на 9-м участке пути, где служащие (конторщики, проводники, контролеры) пытались привлечь к забастовке рабочих мастерских. Сюда прибыл отряд красноармейцев, и после возникшей драки один из рабочих был убит. Едва стало известно о начавшихся волнениях, ряд предприятий, в первую очередь текстильных, объявил стачку, своеобразный характер которой можно проиллюстрировать на примерах фабрики Гука и Балтийского завода. Гуковцы примкнули к «волынке», лишь получив известия о брожении рабочих в других районах, однако ее мотивы объяснили фабричными проблемами: недостатком хлеба и отказом в выдаче материи[953]. Поводом для забастовки балтийцев стало нежелание администрации немедленно разделить между рабочими только что поступившую на завод партию картофеля: ссылались на технические трудности. Это озлобило рабочих, и на двухчасовом митинге они обвинили завком в воровстве. Жесткое предписание последнего – не оплачивать митинговое время – переполнило чашу терпения. Завод остановился, были даже попытки арестовать местную продколлегию. Вот тогда-то и пришло известие о железнодорожниках – еще смутное, названное партячейкой «слухом», но в какой-то мере упрочившее забастовочный настрой на заводе[954]

.

В целом, однако, бастовали немногие, и все кончилось буквально через несколько дней, не проникнув глубоко в рабочую среду. Едва ли это произошло из-за вмешательства солдат – инцидент на железной дороге был единственным. Не объяснить этого и агитками – их было мало, и они не были щедры на выдумку. Обращение Петросовета, к слову, обнаружило среди «волынщиков» «шпионов и провокаторов, подосланных сюда английскими агентами и русскими черносотенными генералами»[955], – вряд ли этому кто-либо верил в голодающем городе. Надлом был каким-то внутренним, недаром гуковцы, пытавшиеся найти поддержку в Финляндском пароходстве, были встречены там враждебно, и прежде всего самими рабочими[956]

.

От протестов к «соглашательству»

Партийные архивы сохранили немало документов, повествующих о динамике массовых настроений в это время. Наиболее ценные из них – доклады организаторов (секретарей) партячеек о положении на фабриках и заводах. Иногда они довольно пространны, но в целом, как правило, кратки – особенно те, которые содержатся в отчетах о районных собраниях. Говоря о настроениях рабочих, тут ограничивались иногда одним прилагательным, причем шкала оценок не была сложной: «сочувственное», «удовлетворительное», «хорошее», «доверчивое», «сознательное» или «неопределенное», «нервное», «вредное», «обывательское». Во все эти определения вкладывался скорее общий негативный либо позитивный смысл; их отличия скорее отражали лексику информаторов либо протоколистов, нежели осознанную градацию различных оттенков отношения рабочих к власти.

Знакомясь с партийными информационными докладами, можно увидеть те перепады массовых настроений, которые современники тех дней объясняли многим – и раздачей продуктов, и удачным словом агитатора. В июне 1919 г. мало что предвещало будущую июльскую грозу – на многих фабриках наблюдали «хорошее» и «сочувственное» отношение к коммунистам[957].