Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны

Центр политического инакомыслия перемещался с предприятий на городские собрания, на беспартийные конференции, в Петроградский Совет. Конференции проходили с переменным успехом с точки зрения властей: общегородская в целом одобрила большевистские документы, зато Выборгскую районную в марте 1920 г. пришлось разгонять – там предлагались резолюции «чисто контрреволюционного характера»[968]. Единственную трибуну, на которой социалисты могли говорить громко и не оглядываясь, предоставлял Петроградский Совет. В прессе изложение речей оппозиции здесь давалось очень кратко, искаженно и с характерными примечаниями. Однако официальная стенограмма фиксировала выступления оппозиционеров довольно точно и подробно, и в целом она позволяет судить о степени их радикализма. Тут старались не говорить ни об Учредительном собрании, ни о «кучке авантюристов-самозванцев», ни даже об однородном социалистическом правительстве. Временами даже невозможно различить речи большевиков и их противников – столь общим политическим языком они пользуются. «Мы шлем свой привет Красной Армии, защищающей завоевания российской революции против натиска мировой реакции», «все свои силы будет прилагать к тому, чтобы эта реставрация буржуазного строя была неосуществима», – так говорили на заседании Петроградского Совета 6 июля 1920 года представители фракций РСДРП (меньшевиков) и социалистов-революционеров

[969]. Разумеется, говорили и о свободе, и о прекращении террора, и об амнистии – но очень осторожно, с оговорками об интересах революции, о самодеятельности трудящихся масс и т. д. Власти тогда более серьезно относились не к «парламентским» речам оппозиционеров, а к выступлениям их на митингах против советско-польской войны[970]

. Одно из них – на Александровском заводе – имело даже успех: рабочие отказались принять предложенную коммунистами резолюцию о войне[971]. Настойчивей и откровенней социалисты стали выдвигать политические лозунги лишь в конце 1920 г. Но и тогда вниманием аудитории пользовались не они, а беспартийные рабочие, критиковавшие привилегии властных структур – одно это и вызывало бурный эмоциональный отклик. Фрагмент выступления рабочего Обуховского завода Гольгина на заседании Петросовета 17 сентября 1920 г. – лучшее подтверждение этого явления: «Все члены организаций, завкомов, фабкомов и т. д. должны приходить своевременно на работы: начинать своевременно и кончать своевременно (аплодисменты, голоса: правильно). Затем все кожаные тужурки, галифе и фуражки отдать на фронт, в Красную Армию (бурные аплодисменты). Товарищи, при буржуазном строе я ходил в грязной блузе, а паразит, тот, который избивал нашего брата рабочего и кровь его пил, носил галстухи и крахмалы; а теперь и наши товарищи члены организаций унаследовали эти галстухи и крахмалы и сами начали чище буржуазии наряжаться (аплодисменты)»

[972].

Это примечательное понижение уровня оппозиционности с политического до бытового мы можем наблюдать и в 1919, и в 1920 гг. Политический протест словно вырождался и мельчал, он ограничивался выкриками на собраниях и трудноуловимым шепотом несогласных. «Бытовизация» политических конфликтов – особая примета общественного конформизма. Политический спор уже изначально сужается, становится непринципиальным – и не покушается на самые устои государства.

Можно привести несколько примеров этого смешения бытового с политическим. Наиболее характерный из них – обвинение коммунистов, профсоюзных комитетов и вообще государственных структур в тех или иных неблаговидных действиях. В данном случае обычно не делалось различия между конкретным лицом, виновным в прегрешениях, и той партийной либо иной средой, к которой он принадлежал; бытовой поступок неизбежно приобретал политическое обличье.

Много было обвинений в воровстве. При этом, заметим, обвинители не нуждались в безукоризненных доказательствах. Подозрения возникали по большей части a priori, исходя из привычных представлений о власти как об источнике обогащения. На собрании фабрики «Светоч» 14 ноября 1919 г. поводом для «антикоммунистических» выпадов стали, например, споры о распределении конфет. На выступление одного из рабочих: «Нам нужно требовать от комитета конфеты, которые комитет, думаю, съел и нам… не надо выбирать комитет коммунистов», – другие отзывались возгласами: «долой комитет», «долой список коллектива [РКП]»[973]. Разумеется, были и возражения – но для нас здесь более интересно обнажение прямой связи между конфетами и политикой. Показательно, что разговоры о воровстве в комячейках возникали и там, где их члены привлекались для обысков на проходных. «Кто уполномочивал коллектив делать обыски, и чем коллективисты гарантированы, что коллектив не ворует?» – по этой реплике одной из работниц первой столовой Петрокоммун[974] нетрудно увидеть простейший психологический механизм конструирования обвинений.