Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны

Уже по ряду деталей, по случайно сохранившимся свидетельствам историк ощущает эту атмосферу психологического приспособления, массового «соглашательства» 1920 года. На заводе Барановского, как отмечал один из партийных инспекторов в мае 1920 г., коллектив РКП «месяца два стал пользоваться популярностью… после того как на собрание коллектива стали приглашаться беспартийные товарищи»[992]. Почти в то же время на Тентелевском химическом заводе, узнав о предстоящем созыве широкой конференции, передавали «большое спасибо тов. коммунистам, что не забывают своих товарищей – беспартийных»[993]. Даже жалобы становятся необычными: на 1-м лесопильном заводе рабочие, по словам партинструктора, «изъявляют недовольство, что у них нет собраний и никто не хочет с ними вести политработу»

[994]. И на заводе взрывчатых веществ в январе 1920 г., после единогласно принятой резолюции с примечательными здравицами вождям, выразили желание, чтобы «приезжали ораторы для бесед с рабочими о текущем моменте»[995]. И еще подметим обязательность и тотальность политического ритуала – они еще слабо проявляются, но уже реально существуют. И потому, например, решение одного из заводов в мае 1920 г. «принять участие как в демонстрации, так и в параде всем без исключения и со знаменем»[996]

, безапелляционное, словно само собой разумеющееся – едва ли случайно, это зримый признак того будущего «коллективного» поведения, которое станет привычным в последующие годы.

И еще раз подчеркнем: политические акции не всегда осознаются таковыми в низах. Характерный пример – вербовка рабочих в партию в 1919 г., дело по тем временам очень нелегкое. Отказывались под разными предлогами, но никогда среди них не было политических. Можно отчасти принять последнее и за мимикрию, но вот что примечательно. Все разговоры с пропагандистом после долгих объяснений, заверений в симпатиях и прочем обычно кончались одним: «Давайте хлеба, тогда и запишемся». Это услышал вербовщик на 1-й ниточной мануфактуре[997]. И почти то же сказали агитаторам 22-й типографии: «Нечего записываться в партию, все равно есть нечего»[998]. И на Невской бумагопрядильной фабрике говорили таким же откровенным языком: «Дайте хлеба и пойдем в партию»

[999]. Это уже не оговорка, а какой-то монотонно повторяющийся стереотип. Кажется, что присутствуешь на торге: все превращается в товар, все продается или, вернее, обменивается – и намного быстрее, чем при обещанном военнокоммунистическими доктринами прямом продуктообмене.

То, что раньше властям давалось ценой огромных усилий, теперь достается легко, везде ощутим дух какой-то «податливости». Это движение неминуемо захватывает и средние слои, и интеллигенцию, но своеобразно, не столь прямо и упрощенно, с примечательными отклонениями. Когда знакомишься с отчетами о политическом поведении служащих в 1919-1920-х гг., всегда останавливает какая-то их бесцветность: сразу возникает ощущение рутинного однообразия происходящего. Ни откровенных выкриков, ни искусных политических речей – ничего этого почти нет. В целом это объяснимо – служащие менее, чем рабочие, защищены от репрессий политическими мифами, более искушены в тонкостях общественного спора, чтобы стремиться решить его полемическим ораторским приемом. Они постоянно чувствуют на себе настороженный взгляд информатора, передававшего «по инстанции» любые мелочи вроде того, что «член партии Щукина сидела на окне и пела романовский гимн»[1000].

Разумеется, политические жесты заметны и здесь – преимущественно на выборах. Оппозиционно настроенные служащие пользуются теми же приемами, что и рабочие: выдвигают альтернативный коммунистам список (как на «Госконе» в начале 1920 г.[1001]

) и даже избирают социалистов в Петросовет[1002]. Но число таких акций невелико. Многие служащие голосовали на предприятиях, как правило, вместе с рабочими, и их голос вообще неразличим. А там, где они выступали отдельно – в государственных учреждениях, на складах, в различных управлениях, – имелось много причин для того, чтобы не устраивать бури.

Сохранился подготовленный Петроградским отделением ГПУ Наркомата путей сообщения в 1920 г. «список вредных элементов по управл. службы движения». Обратим внимание на краткость и расплывчатость содержащихся здесь характеристик: «бывший эсер, агитатор против власти», «подкладка эсера и пользуется авторитетом», «выступает на собрании с подкладкой эсера»[1003]. Информатор добросовестно выполняет свои обязанности, но ему, очевидно, очень трудно сообщить что-либо конкретное. Диковинное выражение «подкладка эсера» – скорее указание на интуитивное ощущение, чем на точный факт. Скудость словаря этого документа обнаруживает не столько малограмотность чиновника, сколько неполноту его впечатлений.