Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны

Сами волнения – закономерный итог агонии военного коммунизма в России. Окончание войны в 1920 г. не стало тем рубежом, за которым оборвалась цепь военно-коммунистических экспериментов в стране. И экономика, и политика – все оставалось нетронутым, все лишь чуть подправлялось и ретушировалось, не меняя своей внутренней сути. И никто не обращал внимания на безмерную усталость людей от нескончаемых тягот, от неразберихи и разрухи, от холода и голода, которые не прекратились с наступлением мира – хотя этого ждали и на это страстно надеялись почти все. Широковещательные программы наподобие электрификации никого не могли увлечь – жили не будущим, а настоящим. В февральской вспышке отозвалось многое – и обычное, что и раньше служило источником брожения, и уникальное, присущее только 1921 г.

Весенние забастовки вспыхивали и в 1918 г., и в 1919 г. Совпадение по времени едва ли случайно – к марту иссякали продовольственные запасы, соответственно этому традиционным стало и «сезонное» сокращение пайка. Само по себе это явление не было новым и не приводило автоматически к массовым волнениям. Но в 1921 г. положение усугублялось увеличением числа заградительных отрядов, не пропускавших в города торговцев хлебом и отнимавших продукты у всех, кто их сюда вез, даже если и лично для себя и своей семьи. Рынок был закрыт: его окончательно разрушили в 1920 г., испугавшись «спекуляции» и высоких цен. В эйфории победы 1920 г. попытались «расконсервировать» заводы – и не рассчитали, в одночасье кончилось топливо, остановилось и то, что еще работало. Ко всему добавился и транспортный паралич: разбитые поезда не смогли преодолеть снежные заносы и доставить в Петроград хотя бы те продукты, которые еще имелись. Голодных и измученных горожан словно испытывали на терпеливость – не кормили и не разрешали кормиться самим.

Взрыв был подготовлен и другими, побочными обстоятельствами. Это, прежде всего, ослабление военных стеснений, правда, неофициальное и внешне не очень заметное. Отмирание ряда жестких ограничений 1918-1920-х гг. проходило до того момента еще без видимых социальных трений и не было последствием четко осознаваемой неприязни к прежнему курсу. Здесь мы наблюдаем исчезновение скорее «мелочей» военно-коммунистического обихода, ставших практически ненужными в новых условиях. Но этот процесс затронул и собственно идеологическую сферу. Ограничившая массовые конфликты система идеологических догм, основанная на терминологии, символике и понятиях эпохи Гражданской войны, стала утрачивать свою значимость. С одной стороны, она не могла столь уверенно, как в прошлом, насаждаться путем репрессивного давления, а с другой – потеряла свою логическую стройность и свое оправдание в изменившейся ситуации.

Таким образом, для нас очевидны два параллельно протекающих процесса: 1) ослабление идеологического контроля над настроениями масс в формах, присущих 1918–1920 гг.; 2) распад производственных коллективов, т. е. той основы, которая в какой-то степени унифицировала и регулировала поведение рабочих, упорядочивала его, предохраняя от анархических отклонений.

Кризис нарастал исподволь. В начале 1921 г. заметны лишь кратковременные и неглубокие вспышки протеста. Глухое брожение на первых порах вылилось в мелкие конфликты на предприятиях, недолгие остановки работ, частые прогулы[1017]. С конца января началось резкое сокращение пайка, но и это еще не привело к сколько-нибудь широким и массовым волнениям. Производственные конфликты в это время проявляются не сразу, они как бы «запаздывают» и уж точно не синхронны с колебаниями продовольственных норм. Показательно и другое. Рабочие требования касались преимущественно экономических вопросов[1018]

, а пункты, которые можно отнести к политическим, выдвигались, как правило, без комментариев, наличие которых сигнализировало о пресловутой политизации. Ожидания перемен сводились только к смягчению ряда непопулярных экономических мер, таких как запрет свободной торговли или прикрепление рабочих к предприятиям. Разумеется, все это было тесно увязано с общей экономической системой военного коммунизма, но на самую систему не покушались, вернее, не особенно четко осознавали их связь с ней. Общественные ожидания января 1921 г. – это ожидания пока только модернизации действующей модели, причем модернизации «внешней», стремящейся лишь к устранению крайностей.

Сложность, однако, состояла в том, что эти «крайности» на деле служили тем основанием, на котором зиждилось все здание военного коммунизма. Распространенное тогда стремление к частичным переменам фактически независимо от чьей-либо воли явилось попыткой сломать всю прежнюю систему – разумеется, без ясного понимания того, что именно ломается. Умеренные лозунги камуфлировали радикальные проекты перемен – это было знамением времени. Такова, в сущности, общая схема разложения идеологии любого «ancien regime» (старого порядка), и коммунизм образца 1917-1920-х гг. не стал здесь исключением.