Пять портретов (Повести о русских композиторах)

Хозяйка, Надежда Николаевна, в светло-сером платье, стройная, с неизменной гладкой причёской, которая так идёт к её строгим чертам, встаёт из-за рояля — это её место, — чтобы приветствовать гостя. А Сашенька, полная противоположность сестре — с неправильным круглым личиком и пышными взбитыми у лба и распущенными по плечам кудрями, вся порыв, огонь, Госпожа Неожиданность, — говорит о чём-то в углу с Дмитрием Стасовым и громко смеётся. Её зрелая красота выступает сегодня особенно ярко. Ах, Сашенька, прелестная Анна-Лаура, отчего вы так легко отступились от Мусоргского? Ваш муж славный, симпатичный, умница, но он не нашего клана и оценить ваш талант не может, как мы. Верен ли слух, что он запрещает вам петь на сцене? И что вы, затмевающая знаменитых певиц, соглашаетесь остаться только любительницей?

…Она кивает Бородину.

— Мне сегодня достанется, — говорит она со смехом.

О да, ей предстоит петь и Ярославну, и Кончаковну, и даже изобразить женский хорик. Впрочем, здесь Алина Хвостова[43] со своими ученицами; значит, женский хорик, может быть, и прозвучит. Мусоргского нет, а то он спел бы все мужские партии. Нет, вряд ли: в последнее время он сильно спал с голоса.

— Где он пропадает? — осведомляется о Мусоргском один из гостей.

— Вы это верно сказали: именно пропадает. — Владимир Стасов качает своей живописной головой, и общее настроение омрачается.

Люди вокруг разные, у них даже противоположные вкусы. Но музыка «Игоря» нравится решительно всем. Михаил Фёдорович, тот самый историк, который не признавал драматизма в сценарии оперы, слушает арию Галицкого с нескрываемым удовольствием. При словах:

«Пожил бы я всласть:

Ведь на то и власть…» — он даже подмигивает Бородину, и тот понимает, что значит это подмигивание: да, князь Галицкий отталкивающая личность, но музыка, его рисующая, совсем не отталкивающа — не может быть такой музыки. И в то же время она совсем не смягчает облика Галицкого, нисколько не оправдывает его: мы знаем, что он плох, музыка говорит об этом, а слушать нам приятно. Таково свойство музыки.

Плач Ярославны, её сцена с обиженными девушками, которые просят заступиться за их подругу (как удачно выбран здесь народный пятидольный[44] размер), потом разговор Ярославны с обидчиком — её беспутным братом князем Галицким, его издевательские ответы, её благородный гнев — всем этим можно было насладиться сполна. И ещё — глубоким вниманием, с каким гости Корсакова всё выслушали. Когда же начался хор бояр: «Мужайся, княгиня, недобрые вести», и потом — пусть на рояле, но по-оркестровому грозно — запылал пожар и загудел набат, (Надежда Николаевна была мастером таких оркестровых звучаний на фортепьяно), Стасов даже встал с места и победоносно оглядел всех. И до конца сцены простоял так, скрестив руки на груди. А после широкими шагами приблизился к Бородину.

— Вот уж подлинно, — загудел он не хуже тех фортепьянных басов: — «Еду-еду не свищу, а наеду — не спущу!» Низкий поклон вам за это.

И он действительно низко поклонился и даже отступил на шаг, потеснив других, что при его росте было особенно заметно. Будь это кто-нибудь другой, не Стасов, этот эффектный поклон и торжественные слова показались бы напыщенными, отозвались бы театральностью и фальшью. Но у Владимира Васильевича все его порывы были так искренни, а сам он был такой крупный и колоритный, что его размашистые жесты и восторженные восклицания казались совершенно естественными. Напротив, простота и тихость в этом представительном человеке, созданном для борьбы, казались бы неуместными. Даже Корсаков, для которого малейшая фальшь непереносима, и того нисколько не покоробила громозвучность Стасова. Он сам начал аплодировать, протянув вперёд руки.

— Грандиозно! Феноменально! — восклицал Стасов. — Дорогой мой человечище, сколько в вас силы!

Потом он прибавил всё так же торжественно:

— Вот мы и узнали новые богатства. Но ведь и прежние не менее великолепны!

Сёстры — Надежда Николаевна и Сашенька — переглянулись. Александра Николаевна подошла к роялю. И все увидали перед собой пылкую, своевольную дочь хана. Окончив арию и грациозно поклонившись, она отошла, оставив сестру у рояля.

И тогда-то Надежда Николаевна сыграла Половецкие пляски, своё переложение для фортепьяно — со всеми подробностями гармонизации. Оттого нетрудно было вообразить себе и оркестр, и большой хор, и всю нарастающую стихию плясок с их жаром, звоном, раздольем.

Бородин слушал пианистку и вспоминал, как она молоденькой девушкой появилась в Балакиревском кружке, поразив всех талантливостью, и как её единодушно назвали: «Наш милый оркестр».

— Посмотрите на Бородина, — сказал Дмитрий Стасов, наклонившись к Людмиле Ивановне Шестаковой. — Какое у него сейчас прекрасное и счастливое лицо. Вот была бы находка для Репина!

— Да, — сказала Людмила Ивановна, посмотрев на Бородина всегдашним материнским взглядом. — Но в лице что-то грустное. Всё-таки его жаль.

Это уж было её особенностью — жалеть тех, кто моложе.