Пять рассерженных жён

— Да нет, — решила я успокоить его. — Больше напугалась, когда узнала, что вы живы. Это было не совсем неожиданно, но слишком близко к моменту прозрения. Я ещё толком и осознать не успела, а вы уже вот он. Ловко вы всех провели.

— Всех, но не вас, — напомнил Фрол Прокофьевич. — Поразительного ума вы человек.

— Это да, порой сама себе изумляюсь, — вынуждена была признаться я.

— Но вы наверное не поняли, зачем я это сделал? — беспомощно пряча под халат свои волосатые ноги, спросил он.

«Видимо, моё отвращение становится слишком заметно,» — подумала я, старательно отворачиваясь от этих жалких ног.

— Вы, вероятно, и не догадываетесь какими сложными отношениями связан я со своими бывшими жёнами, — с необъяснимым пафосом продолжил Фрол Прокофьевич.

— Трудно не догадаться, — вставила я.

Фрол Прокофьевич, видимо, в своей каморке без дела не сидел и заблаговременно приготовил эту речь, в которую не включил мою ремарку, а поэтому оставил её без реакции.

— Вы, вероятно, осуждаете меня за тот спектакль, который я вынужден был разыграть в день своего рождения, — продолжил он.

— Ха, осуждаю, — снова не удержалась от комментария я. — Этот спектакль на вашем месте я бы разыграла лет двадцать назад и под шумок смайнала! Вы просто герой!

Видимо, я окончательно поломала ему сценарий, потому что Фрол Прокофьевич утратил официальные вид и тон, так не шедшие под его халат и ноги, и радостно завопил уже не по заготовленному тексту:

— Как?! Что я слышу?! Сонечка! Вы не осуждаете меня?! Вы меня понимаете?!

— Не осуждаю, но и не понимаю. Резать надо было не себя, а ваших жён. Редкостные змеи, они и меня чуть до греха не довели.

И тут из него полилось. Он схватил меня за руки и с жаром поведал, как непросто ему жилось, как таскали его, беднягу, из постели в постель, и как с каждым переходом он не досчитывался в кошельке денег, а на голове волос. Как грязно интриговали эти бабы, как заставляли его врать, кривить душой, предавать свои ценности, как пользовались его слабостями, среди которых на первом месте было благородство.

— Соня! — кричал воспалённый обидами Фрол Прокофьевич. — Соня! Вы знаете каково, чувствовать себя проституткой?!

Я потупилась, потому что в детстве мечтала овладеть этой профессией, но уже к шести годам увлеклась балетом, а потом перешла на спорт…

Впрочем, везде одно и то же. Чем бы ты ни занимался, везде приходится интриговать, врать, кривить душой, предавать свои ценности и позволять использовать свои слабости.

В противном случае очень быстро выясняется, что ты никому не нужен и, более того, что существо ты не только бесполезное, но и вредное.

Дай бог счастья тому, кто со мной не согласен, хотя разум ему нужней.

— Соня, — между тем взывал ко мне Фрол Прокофьевич. — Соня, настал тот день и тот час, когда понял я, что дальше так нельзя.

— Этот час настал тогда, — напомнила я, — когда выяснилось, что вы задолжали крупную сумму, которую отдать можете лишь при одних обстоятельствах — повальной смерти акционеров вашей компании.

— Да! — с жаром подтвердил Фрол Прокофьевич. — Но вместе с этим выяснилось, что ненависть моя к этим акционерам перешла все границы! О, как ненавидел уже я этих акционеров!!! Я ненавидел в них все. В Тамаре этот извечный апломб! Этот напор! Это нахальство! Безудержную предприимчивость! В Зинаиде этот её старый триппер!

Здесь я оживилась.

— Простите, можно поподробней. Что вы имеете ввиду, говоря про Зинаидин триппер?

— Что я имею ввиду? По-моему это ясно любому, кто хоть раз видел мою Зинаиду. Этот лысый замусоленный парик, пыльный и безобразный, иначе как триппер не назовёшь.

Метко сказано, конечно, но я, признаться, ожидала большего.

— Это не женщина, а манекен, — уже гремел Фрол Прокофьевич.

— Простите, — вмешалась я, — а теперь речь о ком?

— Да о ней же, о Зинаиде, — гневно бросил он мне и с жаром продолжил: — С безразличием трупа движется она по жизни, оживая лишь при виде пауков и тараканов. Ненавижу в Изабелле её истекающую похотью блудливость!

«Очень квинтэссентно сказано, — про себя отметила я. — Тамарке по этой части до него далеко.»

— А Татьяна! — тем временем продолжал Фрол Прокофьевич. — Это не женщина, а колючая проволока, опутывающая вас начиная прямо с горла! А Полина, с её писком, не говоря уже о борще! С чего бы не начался наш с ней разговор, закончится он неизменными моими клятвами. Как ей их только вытягивать из меня удаётся? И клянусь в том, чего сам Бог не смог бы для неё сделать, а потом, конечно, винюсь.

«Ужас! Ужас!» — только и подумала я.

— Соня! — Фрол Прокофьевич снова схватил меня за руки. — Соня, передать вам не могу, как страшно попасть во власть к таким женщинам.

— К любым страшно, — заверила я.

— К этим особенно, — в свою очередь заверил и он. — Эти вымочат вас, а потом выстирают, выполощут, выжмут и повесят сушиться. И не останется в вас после этого ничего человеческого.

— Сами виноваты, — укорила я. — Зачем завели их так много?

Фрол Прокофьевич обезумевшим взглядом посмотрел на меня:

— Я завёл?! Да они сами! Завелись сами!

— Да это же не тараканы.