Пикник на обочине

Потом он выдвинул ящик, вынул листок бумаги и огрызок карандаша. Зажав сигарету в углу рта и щурясь от дыма, он писал цифру за цифрой, выстраивая все в три столбика, а потом просуммировал первые два. Суммы получились внушительные. Он задавил окурок в пепельнице, осторожно открыл коробку и высыпал «булавки» на бумагу. В электрическом свете «булавки» отливали синевой и только изредка брызгали вдруг чистыми спектральными красками: желтым, красным, зеленым. Он взял одну «булавку» и зажал между большим и указательным пальцами. Осторожно, чтобы не уколоться. Потом он выключил свет и подождал немного, привыкая к темноте. Но «булавка» молчала. Он отложил ее в сторону, нашарил еще одну, тоже зажал между пальцами. Ничего. Он нажал посильнее, рискуя уколоться, и «булавка» «заговорила». Слабые красноватые вспышки побежали но ней и вдруг сменились более редкими, зелеными. Несколько секунд Рэдрик любовался этой странной игрой вспышек, которая, как он узнал из «Докладов», должна была что-то означать, может быть, что-то очень важное, очень значительное, а потом положил ее отдельно от первой и взял новую...

Всего «булавок» оказалось семьдесят три, из них «говорили» двенадцать, остальные молчали. На самом деле они тоже должны были разговаривать, но для этого пальцев было мало, а нужна была машина величиной со стол. Рэдрик снова зажег свет и к уже написанным цифрам добавил еще две. И только после этого он решился, засунул обе руки в мешок и, затаив дыхание, извлек и положил на стол мягкий сверток. Некоторое время он смотрел на этот сверток, задумчиво почесывая подбородок тыльной стороной ладони. Потом он все-таки взял карандаш, задумчиво повертел его в не уклюжих резиновых пальцах и снова отбросил. Достал еще одну сигарету и, не отрывая глаз от свертка, выкурил ее всю.

― Кой черт! — сказал он громко, решительно взял сверток и сунул обратно в мешок. — И все. И хватит.

Он быстро ссыпал «булавки» обратно в коробку, отложил коробку в сторону, присоединил к ней «браслеты», одну зуду» и, подумав, обруч из белого металла. Остальное добро разложил по разным ящикам в столе. Пора было идти. Наверное, часок можно было бы поспать, но, с другой стороны, было гораздо полезнее прийти на место пораньше и посмотреть, как и что. Он сбросил перчатки, повесил фартук и, не выключив света, вышел из чулана. Костюм уже был разложен на кровати, и Рэдрик принялся одеваться. Он завязывал галстук перед зеркалом, когда в комнате за его спиной тихонько скрипнули половицы, раздалось азартное сопение, и он сделал хмурое лицо, чтобы не расхохотаться.

— У! - крикнул вдруг рядом с ним тонкий голосок, и его схватили за ногу.

— Ах! —воскликнул Рэдрик и упал в обморок на кровать.

Мартышка, хохоча и взвизгивая, немедленно вскарабкалась на него. Его топтали, дергали за волосы и окатывали потоками информации. Соседский Вилли оторвал у куклы ногу. На третьем этаже завелся котенок, весь белый и с красными глазами, наверное, ходил в Зону. На ужин была каша с вареньем. Дядя Гуталин опять засосал и чувствовал себя плохо, он даже плакал. Почему рыбы не тонут, если они в воде? Почему мама ночью не спала? Почему пальцев пять, а рук две, а нос один?.. Рэдрик осторожно обнимал теплое существо, ползающее по нему, вглядывался в огромные, сплошь темные, без белков, глаза, прижимался щекой к пухлой, заросшей золотым шелковым пухом щечке и повторял:

— Мартышка... Ах ты, Мартышка... Мартышка ты этакая... Потом над ухом резко зазвонил телефон. Он протянул руку и взял трубку.

— Слушаю.

Трубка молчала.

— Алло! — сказал Рэдрик. — Алло!

Никто не отозвался, потом в трубке раздались короткие гудки. Тогда Рэдрик поднялся, опустил Мартышку на пол и, уже больше не слушая ее, натянул брюки и пиджак. Мартышка тарахтела не умолкая, но он только рассеянно улыбался одним ртом. Наконец ему было объявлено, что папа язык проглотил, и он быт оставлен в покое. Он вернулся в чулан, сложил в портфель то, что осталось на столе, сбегал к ванную за кастетом, снова вернулся в чулан, взял портфель в одну руку, корзину в другую, вышел и тщательно запер дверь чулана на оба замка и крикнул Гуте: «Я пошел!»

— Когда вернешься? — спросила Гута, выйдя из кухни. Она уже причесалась и подкрасилась, и на ней был не халат, а домашнее платье, самое его любимое, ярко-синее с большим вырезом.

― Я позвоню, ― сказал он, глядя на нее, потом подошел, наклонился и поцеловал в вырез.

― Иди уж, ― тихо сказала Гута.

— А меня? А меня? — заверещала Мартышка, пролезая между ними. Пришлось наклониться еще ниже. Гута смотрела на него не  подвижными глазами.

― Чепуха, — сказал он. ― Не беспокойся. Я позвоню.

Он спустился по лестнице, здороваясь с соседями и соседками, зашел в гараж, поставил корзину в угол за канистру с маслом, сверху поставил пустой ящик, оглядел все напоследок и вышел на улицу.