Пёсья матерь

Поэтому мы видели ее отчетливо, но только по частям. И только слышали рыдания огромной черной летучей мыши – пленницы, которая пыталась вырваться на свободу. Она билась о стену, чтобы улететь наружу. Большая несчастная слепая птица. Которая вместо того, чтобы вылететь в окно, билась о белую стену.

Ночью она становилась еще больше из-за теней, что вырастали в свете горящего ацетилена. Снаружи было темно, а внутри – наполнено светом: казалось, что, помимо ацетилена, она зажгла и лампу и свечи, чтобы ее мертвецу было лучше видно. Она не хотела закрывать ему глаза. Мы видели ее. Яростная черная птица, которая не могла различить витражных окон, она билась об стену, отходила назад и снова начинала свой бой, дабы вырваться на свободу: ударялась телом о стену, а затем поднималась на стол или стул, чтобы взлететь. Тогда ее тень взмывала к потолку, а потом женщина словно теряла сознание и падала вниз, мы ждали, она приходила в себя, и мы снова могли ее видеть. Два дня и две ночи мы были с ней.

В первый день мы все вышли на тротуар напротив ее дома. А ночью – припали к окнам. На вторую ночь забыли о комендантском часе и вышли на улицу. В один голос мы читали Псалтырь по ее красавцу-сыну, столпившись у нее под дверью. А она все металась по дому и поднималась к свету. Дом изнутри весь празднично светился, а его фасад был чернее ночи. И никто нам и слова не сказал, что мы были на улице.

На вторую ночь Хрисафина спустилась, открыла дверь и попросила еды, чтобы набраться сил и дальше оплакивать сына. Ей дали еду, она поела, закрыла дверь и поднялась наверх отпевать свое чадо. А мы все были с ней. Время от времени кто-то уходил: кто на работу, кто по нужде, кто поесть. Тогда его место занимал другой. Тетушка Канелло выставила всех детей на улицу, а сама пошла на работу. Никуда отсюда не уходите, наказала она им, даже если придут немцы.

Немцы пришли вечером, вопросительно посмотрели на нас. Один из них подошел к моей матери, хотел что-то сказать, но та его опередила и спокойно произнесла: мы ее поддерживаем. И указала на летучую мышь, которая то появлялась, то исчезала в освещенных окнах: что тоже было запрещено − затемнение было законом. Уж не знаю, понял ее немец или нет, но он ушел. Немного посмеялся и ушел.

На третье утро, облаченный в свою великолепную рясу, из церкви вышел отец Динос с таким суровым видом, точно святые на иконах, и крикнул: Хрисафина! Пришел конец твоей власти! С этими словами он вышиб дверь и забрал тело на погребение. А она молчаливо поплелась за ним, как маленькая девочка.

Людей на похоронах было много. Впереди всей процессии был усопший: обнаженный, беззаботный, глаза открыты, он был похож на беспечную лодку, что рассекает водные просторы, и нет ей никакого дела до мирской болтовни. После похорон моя мать поцеловала у Хрисафины руку и сказала ей: не плачь понапрасну, все равно вовек не найти тебе утешения. До самой смерти. И тогда какая-то женщина из толпы выкрикнула: что здесь забыла эта шлюха, – а моя мать сказала: прошу прощения, – взяла меня за руку, и мы ушли с кладбища. Креста на могилу не поставили, только небольшой небрежный бумажный флажок из белого тетрадного листа с голубым крестом прямо посередине, и где только тогда нашли цветные карандаши − ума не приложу.

Хрисафина каждый день ходила на кладбище и съедала по горсти земли с сыновней могилы. Об этом нам рассказал Афанасий, сын Анагну, учителя из деревни Вунаксос. Этот задохлик ходил на кладбище играть. Потом мы слышали об этом и от церковного служки Феофила из Церкви Святой Кириакии: что онде видел Хрисафину собственными глазами. Он был страшный трепач, и тут же все доложил отцу Диносу, чтобы тот не допустил Хрисафину до причастия. Но тот послал его куда подальше: я бы на ее месте, Феофил, тоже ел землю, иди отсюда к черту, прибери храм, уж воскресенье на носу.

Уже позднее, после так называемого освобождения, один партизанский комитет хотел поставить ему мраморную надгробную плиту, как герою. Но Хрисафина не позволила. Чтобы и дальше есть землю с могилы сына. Она ела понемножечку, по горсточке. Она будто причащалась, сказала тетушка Канелло. Хрисафина делала это и после того, когда пришла ЮНРРА. Не знаю, что стало с ней дальше, но при Хунте она была еще жива и по-прежнему каждые три дня ходила на кладбище. В Афины Хрисафина не переехала. Потом я потеряла ее след. Много лет спустя меня спросила о ней мадемуазель Саломея, когда мы встретились в небольшом городке Сфира, округа Гревена, во время моего турне. Хотя она уже была не мадемуазель, а жена первого мясника в городе. Я так говорю «мое турне», как будто играла первые роли. Но в этот раз у меня хотя бы были слова, где-то полстраницы диалога. Актриса, которая изначально должна была играть эту роль, забеременела, и поэтому попросили меня. Меня взяли статисткой для экономии средств, но это все равно было большой удачей. Что я совсем, что ли, сумасшедшая упрямствовать да капризничать? Дело было летом, и всем соседям я сказала, что уезжаю в летний отпуск.