Пётр и Павел. 1957 год

– И так плохо, и эдак… С какой стороны ни подступись, а выхода из этой ситуации у меня уже нет. Единожды солгавши, должна я и дальше свою игру вести, – она оторвала глаза от стола и робко взглянула на Богомолова… И тут он увидел, что она плачет. – Какие у него глаза были, заметил?.. Я его таким сияющим никогда не видела… И что ты мне сейчас предлагаешь?.. Чтобы я это сияние своими собственными руками загасила?!.. Ну, уж нет!.. Пусть он меня последней гадиной считать будет, не стану я его этого счастья лишать… Не дождёшься!.. Да, соврала!.. Но не для своей же выгоды соврала, а потому только, что добра ему хотела!.. И он поймёт меня… Что бы ты мне ни говорил… Поймёт!.. Должен понять!.. Господи!.. Как же мне теперь хорошо!..

23

Когда в середине прошлого века московский купец Спиридон Абросимов строил для своей семьи этот особняк, он, конечно, не предполагал, что менее, чем через сто лет, уютный, добротный дом его превратится в огромную неухоженную коммуналку, где вольготно жилось только клопам и тараканам, а люди, обитавшие в облезлых, обшарпанных стенах бывшей усадьбы, будут ютиться в тесных клетушках фактически на головах друг у друга. И поскольку задумывался этот дом, как жилище для одной семьи, то никакого подъезда тут не было и в помине, и на входной двери висела маленькая прямоугольная табличка, весьма красноречиво говорившая о том, что в этом доме существует только одна квартира под номером… один "А". Почему "А",

и где находится другая под литерой "Б", никто из жильцов не знал и, честно говоря, ни разу над этим не задумывался. Даже если бы чья-то умная голова присвоила этой одинокой квартире трёхзначный номер, никто бы не удивился и принял это очередное головотяпство, как должное.

– Ну, пойдём… Пойдём, – Николаша схватил Павла за руку и потащил его за собой к лестнице, которая из прихожей вела прямо на второй этаж. – Мы с Лялей совсем заждались тебя. Последнее терпение потеряли.

За девятнадцать лет, что прошли с тех пор, как комбриг Троицкий последний раз поднимался на антресоли дома купца Абросимова, деревянные ступеньки сильно постарели, совершенно рассохлись и на каждый шаг отзывались теперь целой гаммой почти человеческих настроений. То они жалобно вздыхали, то стонали с охами и ахами, словно жаловались на свою нелёгкую судьбу, а то злобно скрипели, противно повизгивая.

Что тогда о людях говорить, если даже неодушевлённый предмет, способный пережить не одно поколение ответственных квартиросъёмщиков, так быстро меняется и дряхлеет?..

– Павлуша!.. Дорогой мой!.. – пробасила Елена Николаевна и раскрыла навстречу Павлу Петровичу свои богатырские объятья. И он, худенький, щупленький, утонул в её пышной, необъятной груди.

Тётушка Николаши Москалёва Ляля, как называл её не только племянник, но и все близко знавшие, была необыкновенной женщиной. Очевидно, от деда Спиридона Елена Николаевна унаследовала не только крепкое здоровье, но и внушительные габариты: была почти двухметрового роста, одежду и обувь шила только на заказ, потому как найти подходящий размер во всех магазинах Москвы и Московской области ей было практически невозможно. Низкий густой голос её, сильно смахивающий на мужской баритон, приводил в душевный трепет всех окружающих, и спорить, а тем более скандалить, с ней не решались даже самые заядлые сквалыжницы.

– Какой ты стал худой!.. Старый!.. И прости меня, Павлик, облезлый!.. Задрипанный!.. Ничего от тебя, прежнего, не осталось!.. – тётя Ляля была безжалостна.

– Что поделаешь, Елена Николаевна?.. Зато вы цветёте по-прежнему, назло времени и всем злопыхателям!..

– Это только так кажется, дорогой. На самом деле, пора мне уже в дальнюю дорогу собираться. Зажилась я на этом свете – как-никак, а семьдесят пятый год уже!..

– Ляля, прекрати!.. – не выдержал Николаша. – Взяла дурацкую манеру: в последнее время чуть ли не каждый день помирать собирается!.. Тебе на вид и шестидесяти не дашь!..

– Молчи, пустобрех!.. Знаю, что говорю!.. Ну, мальчики, за стол!.. За стол!.. На пустой желудок полезно только анализы сдавать!..

Дом её всегда отличался хлебосольством.