Пётр и Павел. 1957 год

– И позову, – грозно сдвинув реденькие бровки, сурово промямлила администраторша, однако решимость её заметно поубавилась, но на всякий случай она недовольно прибавила. – Думаешь, забоялась?..

– Пока я не получу номер, я отсюда никуда не уйду, – предупредил Павел Петрович спокойно, но очень решительно. – А если вы сию же секунду не позовёте милицию, сам буду вынужден обратиться в органы внутренних дел. Имейте это в виду.

– Ходют тут всякие!.. – злобно прошипела администраторша. – Ну, ладно… Давай свою "корочку".

Павел Петрович протянул в окошко удостоверение.

– Троицкий?!.. Павел Петрович?!.. – казалось, глаза несчастной женщины вылезут из орбит. – Ты… Вы то есть… Вы что же это?!.. Выходит, братом нашему Петру Петровичу приходишься?!..

– Выходит, так.

– Так что же ты… вы мне сразу… не сказали?! – набросилась женщина на своего гостя. – И не стыдно?!.. Только измучил всю!..

Свободное место, конечно, тут же нашлось. И не просто место, а отдельный номер с умывальником в углу и потёртым ковром на щербатом паркетном полу. Ангелина Сидоровна, а именно так звали администраторшу, рассказала Троицкому в подробностях, где живёт секретарь горкома, предложила горячий чай с земляничным вареньем, сообщила, что муж от неё ушёл ещё два года назад, что чествование юбиляра будет проходить в "Нефтехимике", а зять начал пить и алиментов совсем не платит… И, вообще, через полчаса была уже его лучшей подругой.

Оставшись в номере один, Павел Петрович долго просидел в кресле у окна, глядя на пустынный гостиничный двор, почти по самые окна занесённый снегом. Теперь, когда до конечной точки его путешествия длиной в девятнадцать лет оставалось совсем немного, всего лишь несколько сот метров, тупая робость сковала его.

И тому были две весьма веские причины. Прежде всего, он страшился встречи с матерью. Когда сорок лет назад пятнадцатилетним подростком, не отдающим себе отчета в том, что творит, Паша Троицкий убегал из дому, он не ведал, что обретает не свободу, а взваливает на свои неокрепшие ещё плечи тяжкий груз страшной вины, который все эти сорок лет будет таскать за собой по пятам. И по фронтам Гражданской войны, и по длинным коридорам Генерального штаба, и по тюрьмам и лагерям. А больная, измученная совесть станет точить его изнутри, не отпуская от себя ни на шаг. Несмышлёный мальчишка вряд ли предполагал тогда, что наступит момент и за совершённое придётся ответить сполна. И перед Богом, и перед родными, и, прежде всего, перед самим собой.

И вот этот момент наступил!..

Положим, перед Богом он оправдался исковерканной судьбой своей и невыносимым страданием жизни "за колючкой". В своих собственных глазах он никогда опрвдаться не сможет, как ни старайся. А перед матерью?..

Боже!.. Как страшно представить, что… Ну, хорошо, пусть не сегодня, но завтра-то!.. Завтра, хочешь – не хочешь, придётся взглянуть ей прямо в глаза и выдавить из себя это труднопроизносимое слово: "Прости!.."

Нет, не сказать трудно, а приговор услышать.

Он готов и ниц пасть, и ноги её в исступлени целовать, но что она ответит ему?!.. Простила ли?!.. Сможет простить?!.. А если нет, и в ответ: "Проклинаю!.." Что тогда?!.. Ведь и в праведном гневе своём она будет безусловно права.

Вот чего он боялся прежде всего.

А кроме того… Встреча с родными была для Троицкого последним шансом узнать что-нибудь о судьбе Зиночки. И не шанс даже, а так… крохотный шансик. Но всё же!.. Ведь если и они находятся в полном неведении, что сталось с его женой и сыном, все его мучения, что пришлось перетерпеть, и яйца выеденного не стоят. Всё зря… Всё напрасно!.. И одно останется бывшему генералу – тоскливое ожидание конца.

Невыносимо!..

Ну, что стоит ему прямо сейчас встать, надеть пальто, нахлобучить на лысеющую голову ненавистную шляпу, выйти из гостиницы, пройти по бывшей Александровской улице, свернуть на теперешнюю Первую Коммунистическую и шагов через триста очутиться возле дома напротив городского парка, где живёт его семья!.. Мать, родной брат… Может быть невестка, племянники… Сколько передумал он долгими безсонными ночами, лёжа на нарах в лагерном бараке!.. Сколько перечувствовал!.. И не раз, и не два в его воспалённом воображении рисовалась эта сцена!.. Но Павел Петрович гнал от себя мысль о том, что встреча с родными возможна, настолько она казалась дикой, неосуществимой!.. И это слегка успокаивало: хотелось верить, не придётся на склоне лет испытать жгучий стыд.

Но сейчас… Сейчас… Нет!.. Сейчас он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой!.. И сердце мучительно сжималось от невыразимой испепеляющей все мысли и чувства тоски!.. И в душе не было ни восторга, ни даже сколько-нибудь ощутимой радости от предстоящей встречи с матерью… Братом…

Павел Петрович сидел в кресле, тупо уставившись на серую картинку занимавшегося утра за гостиничным окном. Ему хотелось оттянуть подальше предстоящую встречу, хотелось, как пытался он обмануть самого себя, получше к ней подготовиться.