Пётр и Павел. 1957 год

Нищий залился счастливым смехом.

– Признал!.. Признал!.. – радостно затараторил он и захлопал в ладоши. – А я загадал: узнает или нет?.. Вот ведь как хорошо!.. Значит, я тоже не шибко изменился!.. Ой, как славно!..

Да, это был он – Сашенька-дурачок. Так его дразнили не только мальчишки. Никто и никогда не называл другим именем, ни Сашка, ни Санька, – только Сашенька. Мать его Нинка-кривая – самая дешёвая проститутка в городе – обслуживала в основном "золотарей" и все городские кочегарки. Сына родила она на куче угля в перерыве между сеансами своей профессиональной деятельности. Понять, как выжил этот несчастный ребёнок, не мог никто. Видно, Господу было угодно. А в пятилетием возрасте мальчонка вообще остался круглым сиротой. Кто-то из мамкиных клиентов, вполне вероятно, что это мог быть даже его родной отец, за украденный полтинник в пьяном угаре так саданул Нинку-воровку по темечку, что та, не приходя в сознание, на месте дух испустила. Мужику дали четыре года каторги, а Сашенька волей этого несчастного случая оказался отныне окончательно и безповоротно предоставлен самому себе. Деревянная сараюшка, что принадлежала его матери, перешла к нему, как к законному наследнику, и он в столь юном возрасте обосновался там с кучей бездомных собак и кошек уже на правах хозяина. Сашенька любил этих безсловесных тварей трогательно и беззаветно. Они отвечали пацану тем же, случалось, и еду ему в зубах приносили.

Среди боголюбовских кумушек мальчонка также пользовался особым благоволением. Его привечали за незлобивый нрав, за какую-то удивительную ласковость. С розовощёкого восторженного лица не сходила трогательная улыбка, а прозрачно-голубые глаза светили таким небесным светом, что даже суровые сердца закоренелых старых дев и соломенных вдов таяли, как карамель на солнце.

Сейчас уже, наверное, никто и не вспомнит, кто первым привёл мальчишку в Храм (а, может быть, он случайно там оказался), но так случилось, что однажды он попал на службу, и это событие перевернуло всю его жизнь. Шёл ему тогда седьмой год. Когда литургия закончилась и после причастия прихожане потянулись целовать крест, Сашенька пристроился в самом конце очереди. Подойдя к отцу Петру последним, он поднял на него глаза-плошки и, улыбаясь своей небесной улыбкой, сказал тихонько:

– Давай, дедушка, вместе жить. Мне тут, у тебя, очень понравилось. И тепло, и красиво шибко… И ещё понял я, а меня трудно обмануть, ты хороший человек. Добрый… Мне такой надобен, потому я тебя и выбрал. А за это могу у тебя печку топить, лучины колоть… Я умею одежонку камушками стирать… Ещё чай кипятить… Так что ты особенно не волнуйся, за мной, как за каменной стеной, будешь.

Отец Пётр от такой мальчишеской заботы растрогался и хотел было его к себе в дом вести, но парнишка заупрямился. Сколько ни упрашивали, наотрез отказался покинуть храм.

– Никуда отсюда не пойду!.. Лучшего места, чем тут, нигде не найдёшь…

Вот была незадача!

С большим трудом отец Пётр уговорил Сашеньку не в самом храме ночь провести, а рядом в сторожке, где хранился разный инвентарь – мётлы, лопаты и прочее.

– А почему Боженька у себя в дому жить не позволяет? – недоумевал парнишка.

– Пойми, чудак-человек, – объяснял батюшка, – храм Божий для молитвы поставлен. Не гоже в нём картошку варить, согласись.

Довод с картошкой убедил Сашеньку гораздо быстрее, чем умные, серьёзные разговоры о Божественном и вере.

– Так и быть, я согласный, – заявил он батюшке. – Только ты не выгоняй меня… Ладно?..

На том и порешили: жить парнишка будет в сторожке. Поставили в чуланчик топчан, лопаты с мётлами в угол сложили, короче, обустроили его новое местожительство не хуже мамкиной хибарки. Единственное, чего батюшка не позволил ему, – всю живность с собой забрать. Пришлось смириться и жить на два дома: регулярно бегал он в сараюшку проведать своих приятелей.

Потихоньку стали парнишку к церковной жизни приучать. Поначалу пустяками нагружали: воду в купель для крестин набрать, полы вымыть, двор подмести. Потом стали доверять во время крестного хода икону нести, в лампадки маслице подливать, нагар со свечей снимать, а как подрос он маленько, и в алтарь допускать стали.

Как же он всему радовался – светился весь!..

Но более всего Сашенька любил забираться на колокольню. Во время праздничных звонов счастливее его человека во всей вселенной не было!.. Он и в ладоши хлопал, и смеялся заливисто, звонко, и скакал на одной ножке. Глядя на него, душа утешалась.

Таким и запомнил Сашеньку Паша Троицкий. С тех пор сорок лет прошло, и теперь стоял перед ним оборванный нищий. Куда прежняя благость девалась? Одни глаза небесно-голубые на лице остались. По ним-то он Сашеньку и признал.

– Как живёшь, Сашенька? – спросил бывший попович отцовского приёмыша.

– Лучше всех! – радостно прохрипел тот. – Вот только с глоткой что-то случилось: петь совсем не могу. Слышь, хриплю как?..

– А ты разве поёшь? – удивился Троицкий.