Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

На первый взгляд, дихотомия «либо-либо», которую Волкогонов связывает c «бинарной логикой» Сталина[160]

, свидетельствует лишь о непреклонной ригидности сталинского мышления, поскольку, солидаризируясь с одним из кристаллизующихся полюсов, оно предает анафеме другой, а вместе с ним и любые компромиссы, любую уступчивость. «Среднего нет, — пишет он, подобно Ленину, — принципы побеждают, а не примиряются»; средняя линия — «идейная смерть партии»; «искание третьего пути есть результат непонимания или печального недоразумения» — а главное, это вечный удел «оппортунистов» вроде меньшевиков, эсеров, удел беспочвенных интеллигентов-«соглашателей», ненавистных всему большевизму подозрительных личностей маниловской складки — «ни в городе Богдан, ни в селе Селифан». Этим средним звеном, смотря по обстоятельствам, может быть и крестьянство в целом, и его собственно «средний» слой, в межнациональном раскладе — периферийные «угнетенные народы» (в основном, как он отмечает, состоящие тоже из крестьян), а внутри партии — «партийное болото», т. е. большевики, которые колеблются между Сталиным и оппозицией, хотя и сама эта оппозиция сперва тоже объявляется им таким же посредующим звеном между большевистской и буржуазной идеологией, между пролетариатом и вражескими классами. Таковы и ревизионистские — «промежуточные, дипломатические» (это слово у Сталина тоже является бранным, указывающим на дух компромисса) — группы в германской и французской компартиях. В организационном аспекте «ревизионистские» медиативные элементы, в отличие от истых ленинцев, чистопородных пролетариев и т. п., всегда представлены не спаянной «стальной» массой, а непрочным конгломератом — беспринципным и разношерстным «блоком». Ненавистное «средостение» Сталин находит и на географической карте — это лимитрофы, новые государства между Советской Россией и Западом, созданные на территории бывшей Российской империи и обреченные на ликвидацию («Средостение», 1918).

Фактически, однако, как раз «средний» элемент представляет собой прямой общественно-политический аналог мнимо однозначному слову у Сталина, подлежащему затем неминуемой оксюморонной поляризации. Вопреки всей его антиномической риторике, растяжимая «средняя линия» — это и есть подлинный оперативный простор Сталина, его интеллектуальное Lebensraum[161]

, зона скрытого накопления и перераспределения сил для грядущего дуалистического взрыва — как во внутренней, так и во внешней политике. Уклончивость ощутима только до тех пор, пока исподволь подготавливаются условия для концентрированного и внезапного удара. («Если война начнется, то нам не придется сидеть сложа руки, — сказал он еще в 1925 году, — нам придется выступить, но выступить последними. И выступить для того, чтобы бросить решающую гирю на чашу весов, гирю, которая могла бы перевесить».) Это область хитроумных «приливов и отливов», выжидания, а зачастую и самой элементарной нерешительности, которую он так любил подчеркивать в других: «Середняк на то и середняк, чтоб он выжидал и колебался: чья возьмет, кто его знает, уж лучше выждать». Он и сам нередко бывал таким середняком. Его бывший секретарь Бажанов вспоминает:

Сталин — человек чрезвычайно осторожный и нерешительный. Он очень часто не знает, как быть и что делать. Но он и виду об этом не показывает. Я очень часто видел, как он колеблется, не решается и скорее предпочитает идти за событиями, чем ими руководить[162].