Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Короче, все эти пещерные сюжеты, выпущенные на волю революцией, коммунистическая власть — в силу и внутренней потребности, и пропагандистских нужд — стала актуализировать с первых своих дней, и сразу же в ответ ей угодливо раздались кумулятивные агитки «лучшего и талантливейшего поэта советской эпохи» («Всем Титам и Власам РСФСР», «Сказка о дезертире…», «Сказка для шахтера-друга», «История про бублики» и пр.). Было здесь что-то созвучное самой конспиративно-магической эстетике режима, опознающей себя в реликтовых формах фольклора. Возводя стремительную градацию присоединяемых друг к другу явлений, фольклорное сознание любуется самой их накопительностью или же захватывающей диспропорцией между мизерными масштабами первичного объекта либо события, занимающего ничтожное с виду место на шкале реалий, — и его незримым, но сверхмощным детерминистским потенциалом, реализованным к концу ряда и замыкающим все его движение.

Некий аналог этому латентно нарастающему результату образует у Сталина описанная выше «диалектика» пропорций: всего пять или десять процентов истины тождественны целостной картине; чуть приметная, третьестепенная тенденция, прослеженная в ее гипотетическом развитии, «целиком и полностью» вытесняет вроде бы куда более массивные, весомые факторы, обреченные, однако, на регресс и уничтожение, а потому наделенные уже сейчас крайне зыбким онтологическим статусом. Как обычно, сталинская специфика состояла тут скорее в неимоверном, гротескном заострении и эффективнейшей утилизации черты, свойственной всему большевизму. Ибо то, что для других коммунистических лидеров служило лишь одним из употребительных приемов, для Сталина изначально было жизненной потребностью, пронизывающей все его сочинения.

Верность кумулятивному методу он сохранил до последних дней. За несколько месяцев до смерти, на том самом октябрьском пленуме 1952 года, где он, как мы помним, объявил Молотова «адвокатом незаконных еврейских претензий на наш Советский Крым», Сталин начал вытягивать новую цепочку обвинений по модели, использованной когда-то им применительно к его давнему другу и союзнику-«Бухарчику». На сей раз жертве инкриминируется специфическая семейно-национальная связь, в перспективе чреватая государственной изменой: «Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу

, что не успеем мы принять решение Политбюро по тому или иному важному вопросу, как это быстро становится известным товарищу Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет Политбюро с супругой Молотова, Жемчужиной, и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять»

[158]. В общем, он мог бы подытожить эту схему автоцитатой из 1927 года: «Вот, какая цепочка получилась, товарищи».

Либо-либо и средняя линия

На этих страницах мы уже многократно имели дело и со сталинской склонностью к взаимоуподоблению контрастов, и с обратным процессом расподобления и поляризации составных некоего целостного либо однородного понятия. Очень рано одной из наиболее стабильных антитез становится у него формула «либо-либо, третьего не дано», достаточно характерная и для Ленина («середины нет»). Бесспорно, она представляет собой идеологическую реализацию «закона исключенного третьего», усвоенного на школьных уроках логики и соединившегося как с евангельской биполярностью («Кто не со Мною, тот против Меня»; «Никто не может служить двум господам»), так и с русским революционным дуализмом, который коренится в средневековой христианской традиции[159].