Письма, 1926-1969

Ваш репортаж о Германии¹ мне понравился – без оговорок. В нем, в сущности, нет сожаления, но есть скрытая печаль. Вы видите действительность и интерпретируете ее – разумеется, не беспокоясь о немцах, ведь это, в конце концов, не Ваша забота, скорее, моя, но и я беспомощен – до тех пор, пока однажды не опубликую свои мечты о Германии. Мне не так понравились замечания Элиота Коэна²: это особая форма взаимодействия, тактического взаимодействия одной великой державы и другой (увы!), евреев и немцев, так сказать, кажется мне бессмысленной, несмотря на бессердечную по отношению к людям «справедливость», столь свойственную еврейскому самосознанию. Ответить на это можно лишь возражением. Там³ (распространенное и в остальных случаях) отсутствие тактики и бесстыдство немцев очевидны. Здесь были бы уместны, на мой взгляд, и пренебрежительное безразличие, и, разумно предположить, праведный гнев: но тон этих спокойных «переговоров» мне крайне неприятен. Что касается «справедливости», то возникает вопрос: не является ли реальностью простой временной промежуток – пять лет, – обстоятельства изменяются вне зависимости от реальности содеянного и произошедшего, нельзя игнорировать время и рассуждать так, словно за окном по-прежнему 1945-й. Немцы по большей части

никак не отреагировали. Те, кто на это решился – Вы упоминаете лишь несколько имен, – отказываются воспринимать «немцев» как коллектив. А там, где налицо факт отсутствия реакции, отказ брать вину на себя – факт ужасающий и грозящий духовно-нравственными последствиями, – невозможно бесконечно требовать объяснений. Это не поможет и не сможет ничего изменить. Остается лишь смириться с этими немцами, 50 миллионами человек, относиться к ним по-человечески – либо обладать достаточной волей для их уничтожения. Что касается разговоров о «вине», частное способно прояснить и все то, что было бы возможно в публичной сфере. Моя переписка с Хайдеггером остановилась после «признания вины»⁴, поскольку оно было неискренним, лишенным понимания, ненужным и не имело никаких последствий. В определенные моменты в жизни – поскольку время проходит – поневоле приходится что-то отпускать (не забывать). Счастье бесконечного, свободного и непрерывного озарения связывает лишь подлинных друзей. Его ни с чем не спутать. Элиот Коэн кажется мне узником доброй воли. Тогда я составил обширный ответ, десятки страниц, но так и не отправил. Я заметил, что оказался заложником того же безрассудства и не мог публично выступать, находясь на все еще зыбкой почве между нами. Я подумал и о критике Халперна⁵ в адрес моего «Вопроса о виновности» и решил: высказаться единожды и умолкнуть – в этом случае нет ничего лучше.

Ваша прекрасная работа об империализме в Monat

!⁶ С нетерпением жду Вашей книги. Исследование образа мысли этих англичан открыло мне что-то новое и оказалось весьма убедительно. Становится очевидно, что подобное не может продолжаться долго. Будет ли освещена и другая сторона в Вашей книге? Если даже мировые империи – а со времен Саргона⁷ в III тысячелетии до Рождества Христова они кажутся неизбежны – существовала ли империя более человечная, более благотворная, более свободолюбивая, чем английская? – куда лучше римской! не говоря о деспотии! – англичане предоставляют народам интеллектуальное и материальное орудие освобождения и ставят их перед вопросом о свободной конфедерации всеобщего благосостояния – даже если они потерпят поражение, оно будет выдающейся, достойной ошибкой. Но, вероятно, это не имеет отношения к Вашей книге.

Вы прочитали мою книгу «Об истине». И описываете ее в таких прекрасных выражениях: которым я хотел бы соответствовать – да, Вы хорошо поняли мое намерение, однако то, чего мне едва удалось добиться, ускользнуло от Вашего проницательного, внимательного взгляда. Но я 

с удовольствием все прочитал. Похвала из Ваших уст приносит радость, но прошу Вас, пишите и о другом!

В ближайшее время пришлю Вам свои Гейдельбергские лекции⁸, первые Вы уже могли прочитать в Monat⁹

. Ничего нового, все старое, изложенное в «педагогичной» форме для моих немецких студентов. Одна деталь: из-за лекций мне пришлось провести «коллоквиум» и предложить оставить отклик, после первой лекции пришел десяток текстов, связанных с психоанализом, и ни одного о Марксе. Я удивился, рассказал об этом Россману, а он: все очень просто, никто не решается говорить о марксизме в положительном ключе – из-за оккупационной власти, в отрицательном – из-за приближающихся русских. Но все же я не верю Россману. Отсутствует интерес к политике в целом. Как все изменилось с тех пор, когда я сражался с марксистами на своих гейдельбергских семинарах.