Письма, 1926-1969

В том, что касается Просвещения, возможно, возникло недоразумение. Я имела в виду, что Просвещение для Рахели, еврейской девушки, вынужденной приспосабливаться (то есть сознательно справляться с чем-то, что позже свалилось на других), имело значение. И Просвещение в этих особых обстоятельствах играло весьма спорную роль. Я демонстрирую это на «невыгодных» примерах, поскольку в этом случае не существует исторической выгоды. Решающую роль сыграли Мендельсон и Фридлендер, не Лессинг. И Мендельсон при этом – так кажется мне, вопреки Вашему мнению, – совершенный пошляк и оппортунист. В нем, на мой взгляд, так же мало от Спинозы, как и от Рахели. Спиноза был великим философом и сам по себе sui generis.

Ему было безразлично – или по большей части безразлично – что он был евреем. Он оставил свое происхождение позади. В свое время он и не столкнулся с еврейским вопросом, все дело в личной истории. Он был евреем и находился за пределами общества – для него в этом скрывалась еще одна возможность. Мендельсон, как и Рахель, хотел стать частью общества, и нельзя упрекать их в этом. За его пределами смог удержаться лишь Гейне, поскольку был революционером и поэтом, в том же смысле, что Спиноза был философом.

И здесь я подхожу к важнейшему вопросу: Вы предлагаете в той или иной степени непрерывную традицию иудаизма, в которой Рахель бы обрела свое место, подобно Спинозе и Мендельсону. Но из всех его обрел лишь Мендельсон и лишь на том основании, которое в этом случае не имеет значения: он перевел библию на немецкий, записав ее на иврите, то есть научил евреев немецкому. То есть он играет роль представителя иудаизма для «просвещенной Германии», пример, на котором Мирабо⁷

доказал, что не все евреи варвары. Мендельсон как философ (?) совершенно не важен для иудаизма. Спиноза был совершенно забыт, о нем не вспоминают даже как о еретике, когда речь заходит об иудейской традиции. (Я не могла убедить Schocken

опубликовать том о Спинозе, поскольку «Спиноза не был евреем».)

Иудаизма не существует за пределами ортодоксальности с одной стороны и говорящего на идише, производящего фольклор еврейского народа – с другой. Но помимо этого существуют и люди еврейского происхождения, для которых не существует смысла иудейской традиции, которые по некоторым социальным причинам составляют нечто вроде «еврейского типа», поскольку ограничены кликой внутри определенного сообщества. Этот тип не имеет ничего общего с тем, что мы исторически и с полной уверенностью понимаем под иудаизмом. В нем много положительного, например, все то, что я называю «качеством парий», и то, что Рахель называла «истинной действительностью жизни» – «любовь, деревья, дети, музыка», невероятная чувствительность к несправедливости, великая свобода от предрассудков и великодушие, и гораздо более спорное, но и бесспорно воплощенное уважение к «духовности». Из всего перечисленного лишь последнее хоть каким-то образом связано с содержанием иудаизма. В иудаизме дольше всего сохраняются лишь родственные связи. Но это не духовное качество, скорее социополитический феномен. Ничего общего с иудаизмом не имеют и негативные «еврейские» стороны – все истории о парвеню. Рахель «интересна», поскольку совершенно наивна и лишена предрассудков, – она находится ровно посередине между париями и парвеню. Еврейская история, пока она представляет собой самостоятельную историю еврейского народа в диаспорах, заканчивается на движении Шабтая Цви⁸

. С сионизма начинается новая глава, возможно, с великого переселения в Америку в конце прошлого века. Возможно, скоро настанет новый Ренессанс иудаизма (во что я с трудом могу поверить).

Вы упрекаете меня, что я «читаю нравоучения» о Рахели. Конечно, это могло – и не должно было – случиться. Я собиралась рассуждать о ней и дальше, как это делала она сама, и делать это в тех категориях, которые были доступны ей самой, в тех, что она сама принимала. Другими словами, я пыталась измерить и исправить парвеню по мерке парий, поскольку полагала, что она сама вела себя так же, пусть зачастую и не подозревая об этом.