Письма из заключения (1970–1972)

Получил сегодня сразу два твоих письма и чувствую себя просветленно и празднично. Давняя наша дружба выдержала, так сказать, испытание не только временем, но еще и моим вздорным характером – и ты нашла о ней какие-то очень сердечные, растроганные слова. Свинство какое-то, что обо всех вас по отдельности я не думаю так часто и настолько глубоко, как вы этого заслуживаете. Обстоятельства меня все-таки как-то оправдывают, а еще я думаю, что в чем-то я, пожалуй, изменился: приеду – и стану ценить простые радости, а о не простых – о дружествах – и говорить нечего ‹…›

О стихах твоих – судить тебе. Не о качестве их только, конечно. Но если то, что ты пишешь о их содержании, правда, я никак не стану приставать к тебе с просьбами. Мне только, из неизменного желания полного счастья своим друзьям, хочется, чтобы ты их писала: я понимаю так, что без этого счастье неполное. Леночка Гилярова прислала мне свои стихотворения. Интересно, сам факт, что вы пишете, возвращает меня неизменно к доброй памяти и сердечным временам ‹…›

Ты очень хорошо, с большой добротой написала о Зиманах. Я вполне, полностью, разделяю твое ощущение. Именно такое, как у этой семьи, желание добра людям и делает нашу жизнь уютной и человечной. Все есть куда – по крайности какой – приклониться душой. Так что мы (я да и ты иногда) бывали все-таки не совсем справедливы к ним. Это мне тоже, в ряду очень многого, предстоит искупить ‹…›

А я живу свободным временем: читаю себе, пишу письма и еще пишу. Вот только последнее как-то не очень достоверно: не на ком проверить. Каково оно вам всем покажется? Вот вопрос.

Я прощаюсь с тобой, Галка, и очень целую тебя и твою семью. Пиши почаще.

Твой Илья.

Марку Харитонову

21.1.71

Дорогой мой Марик!

Твое письмо пришло очень кстати сегодня, потому что я в последние дни в совершенной подавленности. На это есть причины – юмористические, когда все это станет воспоминанием о прошлом, но очень существенные, совершенно выбивающие из колеи – меня с моими нервишками и нестойкостью особенно. Не могу сказать, что письма – безусловная панацея, но это такая все-таки связующая с лучшим миром нить, так нужно для меня, что не худо бы тем, кто числит себя еще по разряду моих друзей и товарищей, думать об этом почаще. И на этом я прекращаю невеселую очень тему.

Ты прав, разговор о твоей теме «Достоевский и Манн» разумно пока прервать; тем более я не проделывал никакой предварительной работы, ни даже не размышлял никогда об этом, и все, что я тебе писал в предыдущем письме, было все-таки высказано по первому – и поверхностному, очевидному для меня – наитию.

Поэма моя идет к концу – осталось написать пару главок. Она большая и, конечно, поэтому с пробелами и промахами. Думаю, что на шлифовку ее не хватит никаких сил и времени: для того чтобы сейчас ее писать, я и так должен был поступиться кое-какими удобствами, пойти на некоторые, невозможные долго, вещи. А нужно мне еще по меньшей мере дней десять – чтобы написать и переписать с самой элементарной правкой. Очень неохотно я выполняю твою просьбу – потому что без контекста, без оспаривания и опровержения чего-то высказанного (так у меня построено) буду понят неполно и превратно. Написано так, будто я якобы собеседую в письмах с друзьями. «Якобы» – потому что у меня никогда не хватит наглости использовать действительные материалы – собеседование все-таки воображаемое. Я тебе посылаю одну главку – из-за ее малости, главным образом, и из-за характера лирического отступления (эпического, впрочем, как у меня водится, ничего и нет). «Сударыня» – воображаемая моя молодая корреспондентка, которую я всю дорогу бессовестно пичкаю наставлениями. Вот и в этой главе, которая называется «Прямой Чадаев».

«Откуда что берется в этот миг, Когда приходит час надежд внушенных? Сударыня, какой нас ветер гонит От благости: от музыки и книг, От шорохов, загадочных и сонных, – В базарный зной, в сумятицу и крик? И из какой пустыни наши души, Уставшие, подать сумеют весть? Сударыня, зачем нас ветер кружит, И гонит нас – и некогда присесть? Чтоб радугой, расцвеченной без меры, Пустившись в свой пленительный вояж, Мы бросились в глаза, как эфемеры, И возвратились на круги своя ж, Где будет та же присказка и сказка Скудельных душ и притомленных дружб, И та же жизнь с азартом и опаской: С надрывом – та же вдавленность в картуш? И ты отмечен свыше: ты помечен Обязанностью к действиям вотще… Какой же ветер кружит нас и мечет, И гонит нас – и некогда душе?»