Письма к Безымянной

Он правда находит их вместе, и именно там, где не хотел бы найти. В «Белом Лебеде» за минувшие годы многое обновили, там появился танцевальный зал, и хотя Иоганна стара для студенческих компаний, она прекрасно проводит время с сыном и его друзьями. Их много: кто-то играет в бильярд, кто-то просто опустошает одну за другой бутылки, кто-то общается с пестрой стайкой женщин, напоминающих «грабенских нимф» прежней эпохи. Иоганна среди вторых, компанию ей составляет пара заросших верзил. Карл среди первых, красуется, готовясь к меткому удару по шарам, – и не успевает даже вскрикнуть, когда, ворвавшись в пропахшую спиртным, духами и дымом толпу, Людвиг хватает его за воротник и тащит прочь.

– Эй!

– Герр!

– Куда, малыш?

Людвиг не рычит, не раздает тумаков тем, кто фамильярно интересуется, что не так, вообще не обращает внимания ни на что вокруг. Он весь – сплошное ощущение шелкового платка под пальцами, боль в желудке, калейдоскоп омерзительных впечатлений. Одно он отмечает не без злорадства: пьяная Иоганна слишком занята кавалерами, чтобы спасать сына. Она не ведет и ухом.

– У тебя, говоришь, болит голова? – наконец шипит Людвиг, оказавшись с Карлом на улице, удалившись на пару зданий, чтобы Иоганна их в случае чего не отыскала. – Говоришь, ты перезанимался? – Карл, дернутый за платок, пошатывается: видимо, выпил тоже немало, и это убивает последнее терпение. – А вот это?! – Первая оплеуха обжигает раскрасневшуюся щеку. – Это тебя не излечит?! Не взбодрит?

Второй удар болезненнее: голова Карла мотается; кажется, даже хрустит шея. Только теперь он что-то понимает – прежде плелся покорно, если и роптал, то Людвиг не слышал. Но вот глаза наконец проясняются. Оттуда исчезает нега, исчезает праздность, исчезает и растерянность – взгляд цепенеет, становится знакомо чужим. Карл медленно поднимает ладони, касается гладких щек, точно не понимая, что произошло. Он даже… не злится. И от этого собственная ярость только крепнет, пальцы сами сжимают узкие плечи, трясут, трясут.

– ДА СКОЛЬКО ТЫ ВЫЛАКАЛ?

Но и теперь Карл просто смотрит – осоловело, не оправдываясь, потирая лицо. Наконец моргает раз, другой, озирается и… со вздохом пожимает плечами, будто приняв окончательное решение никогда больше не открывать рта. В эту секунду Людвиг понимает, что убил бы его, несомненно, если бы был еще на каплю, на жалкую каплю ближе к безумию. Но капли пока нет, и он, скорее попятившись, спрятав большие пальцы в карманы, намертво впившись в ткань сюртука, почти молит:

– Так, послушай… мой день просто ужасен. Пожалуйста, пойдем домой, все-таки завтра тебе на учебу.

Еще не договорив, он резко ощущает: что-то не так. Карл молчит, стоя на месте, смотрит прямо в глаза, глубоко дышит, точно пытаясь втянуть ноздрями запах его гнева, – а потом вдруг криво, знакомо, по-каспаровски ухмыляется. Оставляет щеки в покое. Запустив пальцы в волосы, то ли ерошит их, то ли пытается, наоборот, расчесать. И наконец явственно качает головой.

– Не хочу.

Людвиг глядит неверяще: Карл никогда особенно не спорил о подобном. Правда, его и не приходилось скандально «вылавливать» из злачных мест, самыми большими его прегрешениями были побеги к матери и за сладостями. Некоторая тяга туда, где можно потанцевать, пофлиртовать, сыграть в бильярд и выпить, началась только год назад, когда он поступил в университет. Но ничего совсем уж предосудительного в этом не виделось, какой студент без подобного греха?

– Не хочешь что? – спрашивает Людвиг, не приближаясь. Он по-прежнему не ручается за себя. – Идти со мной? Спать?

Карл качает головой снова, опускает руки и медленно обводит взглядом подсвеченный город, а затем поднимает глаза к звездам. Когда он заговаривает, голос его все такой же невыразительный, но твердый как сталь:

– Не хочу слушать про твои «ужасные дни». Это смешно. Если бы ты знал, каково торчать в той клоаке, ты бы не жаловался. И не судил меня!

– Клоаке?.. – бездумно повторяет Людвиг. Он перестал что-либо понимать, оторопел настолько, что «смешно» его даже не возмущает. – Ты о «Лебеде»? Так зачем ты сюда…

Карл смеется, смеется так неестественно и истерично, что пробирает дрожь. Людвиг обожает его редкие улыбки, смех же слышит крайне редко, но чтобы это звучало столь… пусто, взросло, злобно? Карл замолкает резко, будто какой-то механизм внутри него сломался, и качает головой в третий раз. Точно решившись, шатко подходит сам, и дрожащие, горячие пальцы его вдруг сжимаются у Людвига на локте. Он то ли так устал, что ищет опору, то ли боится, что иначе его не услышат.

– О твоем университете, дядя, – откликается он очень тихо, но Людвиг слышит. – Об этом склепе, где мне ничего не дают. – Дальше он словно сетует в пустоту. – Зачем только я туда сунулся… Зачем?