Письмо

Однако: я унизил другого человека – из-за нее! И в этом я не отдавал себе отчета почти. Она должна и не может этого не понимать! И касается это все лишь нас, и жалости к третьему не может здесь быть! И то, как ей «смотреть в глаза остальным», – какая-то ложь. Но Лена могла испугаться той ненависти, которую увидела во мне, пораженная отшатнуться от нее и не принять меня таким, а значит и вообще не принять. Ведь могло все обстоять и так. Ведь наверняка я был ужасен в тот миг и даже уродлив – я не мог видеть себя… Ведь то, что я считаю необходимым, может таковым не являться, у меня могут быть собственные иллюзии. Но следом являлась картинка ее увлеченности; и многое подвергала сомнению, опровергала и перечеркивала окончательно.

И, было сгинувшая какое-то время назад, мысль снова вспыхивала. О ее сомнении. Я вспоминал прилипший к одежде репей, ощущение того, как навязываюсь. Набиваюсь, а на самом деле не нужен так, как бы того хотел. Опасения влюбленного в том, что ответно не любим. Основанные на всевозможных мелочах. Особенно у меня, у которого все это впервые! И эти опасения, забытые мною, снова оживали. И что, если я прав!? И прежние домыслы мои – правда! Вдруг она любит другого, а со мною – лишь чтобы не думать о том!? Или вполне мог случиться у Лены момент, когда просто хочется кого-то рядом, невыносимо хочется. И тут я появляюсь со своим письмом. Да не поверю: что неприятно быть объектом чьего-нибудь внимания, чьей-то любви! Она на многое закрыла глаза, уговорила себя, на самом деле ничего ко мне не чувствуя – тогда гнев ее уместен, потому что обращен вовсе не на близкое существо. Может, она и сама вправду верила, что что-то испытывает ко мне, а от происшедшего все в ней прояснилось, как от катализатора. Может, все сменялось привычкой и подтапливалось обыденностью, вымывая из под нас почву; и от того возникала мысль о том, к чему вообще вся эта наша привязь друг к другу и существует ли она вообще, какая-нибудь реальная меж нами связь…

Так тоже думал я, но несмотря на удрученность, все же не мог по-настоящему верить в то, что мысленно себе излагал. Множество мелочей говорили и даже кричали об обратном. А может, «мелочи» тоже лишь результат ее искреннего заблуждения? Да только я и Лене говорил об этих опасениях – так и спрашивал, напрямую…

– Ну ты что!? – без крохотной заминочки, не задумавшись ни на секунду воспламенялась она, когда наконец понимала, о чем я пытаюсь сказать. Смотрела на меня с испугом! Неподдельным, точно! И почему, действительно, я так думал?! – Невозможно было назвать причин. Мне просто так казалось. Но одного такого ее взгляда в мои глаза было достаточно – злое сомнение исчезало, оставляя полный спокойствия рай. Ее недоумение от моей такой мысли – исцеляло. Только ведь могла она лгать? Но так верно, без изъяна! – Разве можно?! Я ясно видел, что она не лжет, но разувериться окончательно не мог. Что-то меня все же неясное продолжало удерживать рукой из отвердевшего воздуха. Она просила перестать, обнимала меня, но спустя какое-то время снова что-то смыкалось, и мне хотелось на чем-то ее поймать и разоблачить. И это не была ревность в обычном понимании, это было ощущение того, что она таит нечто, и все-таки, может, кого-то – тогда ревность самая настоящая. Но Лена не требовала ничего от меня, просто находилась рядом, тем самым делала меня счастливым и сама неподдельно была счастлива. Я видел это.

Ни к какому заключению невозможно было прийти.

Так я и не поехал домой. Покупал бесчисленно журналы, сверкающий глянец; ходил в кино, играл на зеленом разбитом столе в теннис с теми немногими, кто тоже не уехал. Сдал несколько тем по физиологии и отработал практическое занятие. А по фармакологии – почти перед самым началом следующего семестра – сдал целое зачетное занятие. Хоть и не без помощи несложных студенческих приготовлений. Но в голове постоянно была предстоящая, наверняка последняя, попытка пересдачи микробиологии – быть или не быть. Черты крохотного Гамлета. (Его я, кстати, никогда не удосужился прочесть, но смотрел кино) А спустя, может, день после окончания «Бесов», я купил «Преступление и наказание» и читал теперь особо, проникновенно, как собственную хронику. Временами по нескольку дней была тоска. От насморка болела голова. Я по часу стоял в душе, подставив под струйки горячей воды лицо. Или сидел на корточках, а вода падала сверху, и мне мерещился дождь.

В коридорах и на кухнях была тишина. Она бережно стерегла мой покой, позволяя мне иной раз часами не выходить из собственных занятий и мыслей. В конечном итоге тишина словно бы проникла и в меня – в неторопливое, зарастающее плотью создание.

Оставалась неделя без малого до начала семестра, до первых занятий. Я, расстелив газету на столе, достал темно-зеленый учебник, тетрадь чужих, подаренных знакомой конспектов, ибо своих было ну совершенно недостаточно; и стопку старательно скрепленных ксерокопий – лекции по иммунологии. Той же знакомой.