Письмо

Ленина рука снова вцепилась мне в плечо, но я непроизвольно смахнул ее пальцы, попытавшись для чего-то его поднять, не замечая, как срываю ногти. И только тут ее слова и плач стали до меня долетать, освобождая. И потом она просто меня оттащила с такой силой и упорством, каких я в ней и не подозревал.

Меня продолжало потряхивать, а Лена, упираясь руками мне в локти, все повторяла мое имя и добавляла: «тихо» – как ветерком на обжигающий чай. И было приятно разом остыть и ей подчиниться. Невообразимо приятно!

Все же было удовлетворение.

Снова появились люди, незначительные и маленькие. Мелькнуло лицо брюнетки, и мы с Леной, в конце концов, ушли в комнату под все их взгляды, там она меня оставила сидеть на кровати, а сама снова вышла, повелев сидеть и никуда не двигаться. Пошла к нему, милосердная. Минут через пять вошла брюнетка, спросила, что произошло. На что я отмахнулся только и попросил у нее сигарету, и прямо в комнате мы закурили.

Ныла рука. На среднем и безымянном наполовину не было ногтей. Умывая лицо и удерживая под прохладной водой защипавшие в первый миг костяшки, я почувствовал, как я легок, быстр и неуязвим, что я весь здесь, сжат в настоящей точке, в точке настоящего, которое все никак не обращается привычно в прошлое, ибо крохотные пористые сферы толпились где-то сбоку, порываясь течь дальше, но не могли тронуться с места, словно бы их держали, а я почти физически чувствовал волшебное их отсутствие в своем теле. Приоткрывшийся краешек другого измерения меня завораживал. Но шорох мелькнувшего рядом красного халата, за которым последовал привычный скрип туалетной двери, толкнул мою реку снова, так что я почти вздрогнул и очнулся. Отираясь надорванным рукавом, я вернулся по длинному коридору (решетка на плите лежала криво в полном одиночестве) в комнату, уже и вовсе стихший и осторожный.

Сквозь белый тюль Лена смотрела в окно и курила, удерживая левую свою кисть на правом плече. Брюнетки уже не было. Глянув на меня влажными глазами, Лена снова отвернулась. Несомненно – она только что плакала, даже когда я уже входил. Мне стало неспокойно, в особенности от того как она посмотрела – вскользь, словно не хотела смотреть. Замерев на пороге, я глядел на нее, стоявшую спиной, и не двигался, полный неприятного растерянного чувства того, что не знаю как сейчас себя повести. Несколько сизых завитков, сцепившись над ней, степенно плыли к потолку, медленно разворачиваясь в нечто большее. И запах этот был в комнате все-таки непривычен и будто связан с неблагополучием. Играло тихо невидимое радио, притихшие стояли кровати. Нельзя было оставлять ее одну, помню, подумал я, даже не догадываясь, какие мысли ее только что посещали и следы которых я сразу заметил с порога. Мгновенно возникло желание прижаться лицом к ее кофте, к ряду спускающихся вниз пуговиц, прильнуть к ней, чтобы почувствовать ее руки и сразу забыть обо всем произошедшем и знать, что все хорошо. Я во всем раскаивался. Но подойти и обнять – было невозможно, ее взгляд это запрещал. Но еще бы миг – и я бы решился так поступить, о чем-нибудь заговорил, попросил бы, наконец, сигарету – ибо слишком густело молчание.

Она ужасно молчала! А во влажном взгляде, которым она посмотрела на меня, мне показалась такая глубокая отвердевшая злость, что я опешил…

– Где был? – наконец спросила она тихо и неестественно, спокойно словно не меня.

– Я…мылся…

Лена помолчала. И теперь я точно видел, что глаза ее совсем ужасные для меня. И тут ее как прорвало:

– Ты совсем что ли? Что ты делаешь!? – тихо, со злостью почти прошипела она и снова замерла.

Я смотрел, как она, чуть склонившись, измяла в перевернутой капроновой крышке сигарету, так и не задавив всех рассыпавшихся угольков.

– А!? – Лена выпрямилась, – Соображаешь!?…Или нет!? Для чего!? – здесь ее краткое самообладание прекратилось.