Письмо

Уже было почти семь часов, когда я оторвался от книги и принялся за микробиологию. По понятным причинам я не мог еще знать, что сдам экзамен и потому сильно волновался. Постепенно втягивался в новую суть, рисовал на листах схемы по памяти, вникал; иногда листал обратно, когда микробные латинские тельца кружились и спутывались крохотными ножками и ресничками друг с другом, чтобы хоть сколько-то призвать их к порядку, вернуть на место.

Между делом я вспомнил, как однажды отменили анатомический госэкзамен, по причине смерти профессора. Студенты пришли к аудитории возбужденные, бледные, все почти как один не спавшие, держа в руках толстые одинаковые учебники и тяжелые атласы с торчавшими из них тетрадными корешками, все продолжая повторять, сбившись близко к друг другу в тесном коридоре. Однако в назначенное время экзамен не начался, и только через час с лишним лаборант объявила, что умер от приступа профессор, экзамена не будет. Белые дьяволята в халатах и шапочках спускались к раздобревшему от их одежды гардеробу несколько растерянные, молчаливые, но почти все с облегчением, которого в глубине души стыдились. Наверняка же был хоть один среди них тот, самый потрясенный, чье желание, которое он обронил, так исполнилось.

После четырех-пяти микробных жизнеописаний я ушел играть в теннис, хотелось размяться. Последние партии никто не мог меня одолеть, мне везло, получались красивые удары и только почти в десять я ушел сам, непобежденным, чувствуя под плотной рубахой жар. Попил воды, снова захлопнул комнату и спустился на вахту.

Вахтер – худая женщина лет сорока с постаревшим не по возрасту лицом и пронзительным голосом – поднимала желтую трубку телефона, привставала и как можно громче называла фамилию. Потом протягивала сквозь низкое окошко трубку и кто-нибудь начинал говорить, теребя растянувшиеся завитки черного провода.

То и дело хлопала дверь. Оставались я и три девушки. И еще одна теперь разговаривала. Сколько ждать – непонятно. Я стоял напротив входа, у стены, и иногда вскользь смотрел на то, как она играет тапком; и слушал от нечего делать, как и о чем она говорит. Следующий звонок снова был не мой, и я снова стал слушать, решив про себя, что сейчас выпью чаю и лягу спать, а завтра учить…Эта девушка, в отличии от первой, была некрасива; словно немного смущаясь, она говорила тихо и спокойно, спрашивала у кого-то что-то совсем обычное, желала здоровья, прощаясь, просила передать привет…«Наконец-то!» – вслух подумал я, когда услышал себя.

–– Але, – сказал я привычно коротко, чувствуя ухом и ладонью, какой теплой стала трубка.

–– Але, привет…

У меня схлопнулось сердце от ее голоса.

–– Привет.., – ответил я, чувствуя, как встрепенулся.

–– Как дела?

Я заулыбался.

–– Учу вот микру…

–-Учишь? – переспросила Лена, и я понял, что она тоже улыбается. – Молодец! Учи.

–-Угу…А ты что делаешь?

–– Собираюсь, завтра поеду. Ты можешь меня встретить с сумками?

Ну, конечно же, я могу, ее встретить! Где угодно. Слетела всякая сонливость. Я даже не успел ничего подумать. Она сказала, во сколько прибывает поезд, и мы попрощались…Я вернул сквозь крохотное окошко трубку и пока шел, успел услышать новый звонок. Во мне все ликовало.

Я опять был счастлив. Сон, виденный накануне, сбывался.

Ночью, в два с лишним часа, приехал мой сосед. Он ввалился с сумкой, сразу наполнив комнату шумом зимней обуви, сорившей грязным снегом, вздохами и шелестом своей теплой куртки с белыми тающими крапинами на плечах. Я еще не спал и был ему рад. Мы попили чай за разговором. А уже совсем ночью приехал и второй. Начинался очередной семестр. Засыпая, я все думал и думал в темноте, радовался, делал глубокий вдох, чтобы не волноваться, смотрел на край ночного окна, ходил курить, снова ложился и однажды ясно услышал, как в собственном животе провыла крохотная волчица.

Железная зеленая змея показала из-под бетонного моста голову, завыла и уже грузно ползла к шпилю вокзала. Я закурил снова, глядя на ее звенья, и ощутил дрожь перрона от ее приближения. Да и сам я дрожал – от холода и волнения, выхватывая глазами номера вагонов, разделенные бесконечными занавесками. Нужный проплыл мимо, пропев колесами совсем рядом свое стальное «и-и-и-уу». Я пошел за ним следом. Проводница только что открыла дверь и ждала полной остановки, чтобы освободить лесенку. Кончик языка снова скользнул по десне у разрушавшегося зуба. Я, несмотря на то, что прибавил шаг, не поспевал, хотя знал, что пока начнут выходить, конечно же успею. Однако примешалось сомнение – я на мгновение словно забыл номер вагона – 7 или 14, и казалось не мог вспомнить – то ли первую цифру я все время мысленно удваивал, то ли рассекал надвое вторую… И вот увидел Лену.