Пламя, или Посещение одиннадцатое

В ушах звучат эти слова, не умолкают. Колокол.

А фотографию пришли, пообещала. Твою маленькую, на паспорт, в поезде ещё украли вместе с конвертом, в котором три рубля лежало, – мама зачем-то сунула в дорогу. Деньги – ладно, фотку – жаль. Знал бы, кто это сделал, отлупил бы.

Отбой. Гонят из ленинской комнаты. В следующем письме опишу подробно второй наш день – 14 сентября. В должном порядке. Бабье лето. Мы тогда с тобой ходили на Яланское озеро в Монастырском бору. Держались не за руки, а за пояс твоего красного пальто, которое, было тепло, ты расстегнула. Под ним был серый тонкий свитер. Тот пояс нас соединял, разъединял ли? Не знаю. Но целоваться не мешал нам. Я за него к себе тебя притягивал… как минус к плюсу. Минус и плюс тут без оценки.

В другом письме – уже подробно. До расставания, до самого рассвета. Не пропущу ни вздох, ни взгляд – про каждый.

Пиши мне, родная и единственная, пока на этот адрес, который на конверте. Как поменяется, так сообщу.

Узнаешь, кто из ребят куда попал служить, куда кого увезли, сообщи. Ни с кем из них пока ещё я не списался. Знаю только, что Истому – на восток. Прутовых Вовку – на запад. А куда конкретно?

Крепко-крепко обнимаю твою тонкую и трепетную талию, с радостью задыхаюсь в твоих густых шелковистых волосах, долго-долго целую каждую клеточку твоего белого, как яланский снег, тела. Люблю, люблю, люблю…

Твой. Ваня.

3

Утро субботы. По́зднее.

Звуки приглушены – из-за погоды. Как тетива: намокнув – не звенит. Ну, вот и звуки.

Или – эстинто. Или – кьюзо.

После вчерашнего к тому же…

И:

Влажно. Пасмурно. Тепло.

Благоприятно.

Градусов восемнадцать. Или двадцать. По Цельсию. Свежо – дышал бы и дышал. Вдох глубокий, ноги шире. Дышу вот, радуюсь. Шагаю. Похмелье выветрилось, пока ехал. Возобновить, вернуть его нет ни малейшего желания. И пивом даже.

Отъезжая – размышлял о Старой Ладоге и обо всём, что с нею связано, что там происходило, минувшей ночью – так особенно; подъезжая – думать стал о Ленинграде. Там – уже прошлое, тут – предстоит.

Недели две отсутствовал, чуть больше. Наведывался обуденкой, чтобы – соседи по квартире газет и журналов не выписывают, писем никому не пишут, сами ни от кого не получают, потому и в наш почтовый ящик не заглядывают – проверить корреспонденцию, пришло что, нет ли. Не все же знают, что я в Старой Ладоге, куда мне следует адресовать (всё от кого-то жду и жду известия, много уж лет, но так пока и не дождался; а от кого я жду – вестимо). Да на кафедру надо было заглянуть, поговорить с руководителем научным, после в рюмочную с ним зайти, потолковать на тему новгородских погребений. И не только. Про нормандскую теорию, к примеру. Я про Скальда.

Почти с июля не был и соскучился. По Ленинграду.

Сразу же это и почувствовал – по тихому расположению, упокоению в душе, – когда из электрички вышел на перрон, прошёл к Обводному каналу и «по натоптанному» повернул направо.

Я – дома, ну, почти что – дома. «Дома» – сказать не получается. Не произносится. Язык готов – приказа нет. Пока вот так: я – в Ленинграде. Почти что дома.

Нравится мне в эту пору город. И быть здесь в это время радостно. Жалко, что редко удаётся. Даже и так могу сказать:

– О, как мне нравится.

Без всякой фальши. Сам же перед собой не станешь притворяться. Не притворяюсь. И в такую вот погоду. Особой, августовской нежностью. Середина последнего летнего месяца, и тёплый ситный дождь. Морось касается лица, оно, лицо, закрой глаза, с туманом слепо её путает; ресницы тяжелеют. Другие месяцы – другой и Ленинград. Только всегда – значительный, имперский.

Произнесу ещё раз:

– Нравится мне этот город.

Не «вреден север для меня».

В любую пору. Даже в слякоть. С кружкой горячего чая в руке в окно на улицу выглядывать – и то.

Со стороны залива, одна другую подпирая и подталкивая, наползают грузные серо-свинцовые тучи, клубясь упруго, переваливаются бесшумно по смазанным дождиком, как постным маслом, крышам, при этом заглатывая без разбору и пережёвывая запросто, как верблюд колючки, телевизионные антенны и печные трубы. Заводские и фабричные – подавно. Тучи пройдут, и труб не досчитаемся. Известно. Антенны – ладно, вид лишь портят. А трубы жалко – как без них?

Запах воды. Тянет всегда назвать его:

– Чухонский.

Называю. Дух «Калевалы». За лето пряно настоялась. В многочисленных каналах. Серёжки, листья, пух с деревьев. Да и с залива нанесло – от финнов, здесь недалеко, даже знакомый слышно глас, глас добродетельного Финна. В Сибири, около Ялани, вода в ручьях и речках пахнет хвоей – еловой, пихтовой и кедровой. И – серебром, в них растворённым. Может быть – Раем. Запах воды – как петрикор, запах земли после дождя – везде особенный и характерный. Один – на родине, другой – на чужбине. «Чужбина» тут – просто не «дом». Не в общем смысле, а – родительский.

Иду.