Планеты с тёмными именами (СИ)

- Ещё в прошлом году - начал он - мы заметили, что в деревне начали пропадать собаки. Большинство грешило на волков: осенью в голодные годы, они не брезгуют любой пищей и без зазрения совести пожирают своих дальних родичей. Потом начал пропадать скот покрупнее, это продолжалось до самой зимы. В новом году история повторилась. Мы истребили в округе всех волков, но козы и коровы продолжали пропадать.

- Ну и что? Вы думаете, что коровы подходят к затоке и их затягивает в трясину?

- Просто такое уже случалось раньше - Питер снова со шкварчанием затянулся самосадом - старожилы помнят, как подобное происходило лет сорок тому назад, тогда виновником всех несчастий оказался Умбр. Если его не изловить, он занапастит всю прилегающую местность вместе с нашей деревней.

- А что такое Умбр?

- Никто точно не знает, но старожилы говорят, что в одиночку с ним не справится.

- То бишь вы ловите какого-то мифического Умбра, только потому что это напоминает вам случай сорокалетней давности. И это всё?

- Нет, не всё - Питер вновь выдохнул шерстяное облако дыма; он говорил спокойно и даже как-то вяло, - вчера детвора ловила здесь раков и у них на глазах Умбр утащил самого младшего. Мальчику было восемь лет. Умбр попробовал человечины, он стал людоедом, теперь он не остановится.

Картинным щелчком Питер отослал цигарку в ночь, словно дал огненный щелбан пространству. Ударившись о землю, окурок превратился в маленькую груду несметных сокровищ. Я смотрел как Питер, сняв сапоги и носки, закатывал штанину - сначала одну, потом другую. Мне было неприятно смотреть на его бледненькие худые ноги, ноги покойника, особенно беспомощные рядом со стоящими кирзовыми сапогами.

- Ты же не собираешься принимать участие в этом массовом безумии? - спросил я у него.

Питер промолчал, вместо ответа он отважно опустил ступни в холодную чёрную жидкость. Тьма словно откусила нижнюю часть его конечностей. Питер стоял на белых гипсовых обрубках ног, он снял фуфайку и бросил её мне в руки, тяжёлую, словно пропитанную свинцом. Что я мог ему сказать на это, вечный Фома неверующей, скептический сукин сын западной цивилизации? Как мог уговорить его не делать глупостей и быть разумным? Я с самого начала предвидел как будут неубедительно и смехотворно выглядеть мои аргументы в его предубеждённых глазах. Да и аргументов, как таковых не было, была лишь простая, но очевидная для меня, апелляция к здравому рассудку, к трудам Канта и безупречного Гегеля, ко всей западноевропейской культуре и науке, на которые Питер давно положил с прибором. Он существовал в плоскости других аргументов в которой хвалённый западный ум ровным счётом ничего не значил, а значило маленькое тельце субтильного восьмилетнего мальца, сгинувшее в этих местах, словно молочный телёнок. По сути ничего существенного и весомого, что могло бы перевесить худенькую плоть мальчугана, я ему сообщить не мог и поэтому просто промолчал, наблюдая, как Питер осторожно топая в тошнотворной сюрпе и то и дело оскальзываясь, присоединился к дюжине таких же как он охотников на неведомую живность.

Затока была огромных размеров, ежегодно, во время весеннего разлива, она заполнялась большой водой. За лето связь с рекой сходила на нет и к осени затока почти полностью пересыхала, превращаясь в омерзительное гнилостное мелководье. До зимы доживали только несколько обширных и топких озёр, замешанных на столетнем вонючем муле. Именно по ним и разбрелись местные жители - человек тридцать-сорок вооружённых факелами и длинными крючковатыми баграми, которыми владельцы энергично щупали окружающую воду. Люди тщательно обследовали каждый закуток водоёма. Ноги людей то и дело проваливались в податливую мякоть гнили; вязкая глубина с жадностью засасывала конечности смельчаков. Местные жители с трудом вытягивали их обратно, причём извлекая наружу одну ногу, они ещё более погружались другой, уходя по самую мошонку в мрачную жирную жижу. Казалось озерца стоячей воды были лишены дна и люди неосторожно испытывая судьбу, топтались по верхнему мягонькому слою бездны. Иногда нагибаясь, они шарили под водой голыми руками, извлекая на свет божий то жутковатое ракообразное с клацающими плоскогубцами клешней, то зарывшуюся в ил, осклизлую рыбу, иной раз очень крупных размеров. Рыбу приходилось буквально выкорчёвывать из грязи, словно это была какая-то сложная по форме, глубоко засевшая коряга. Извлеченную таким образом неоднозначную уродливую живность люди выбрасывали на берег, где возле неё, словно над военными трофеями, приплясывали вечно заинтересованные мальчишки. Одинаковый восторг у них вызывали и запутавшееся в муле увесистое бревно щуки и механизмы скрежещущих тевтонских раков.