Планка абсолюта

Тогда Май меня обнял, будто хотел услышать такой ответ. Теперь же в колодце-библиотеке у меня не шло из головы, что причины моих чувств были неправдивы. Я не знал, почему люблю, и не интересовался этим. Я не ведал, почему люди любят одних и ненавидят других, – из книг получалось: любовь сидела на голове у ненависти и ненавистью заканчивалась каждая вторая любовь, но ни одна книжка не отвечала, почему все так. В реальности, в зеленом омуте Семизонья, жил охранник, который не любил меня, однако и не испытывал ненависти. Это и понятно, ведь он не человек. Значит, только люди могут менять одно чувство на другое и при этом оставаться слепыми, почему и зачем происходят такие крайности. Из всей массы печатного слова не нашлось ничего для ответа на вопрос – кто повелитель джунглей. Все истории из книжек были не о том. Все, что я понял, – что есть отсутствие главного знания, знания о правде. Мне доступна только тень от правды, но сама истина тонким волосом струится внутри и поэтому не видна, сколько ни всматривайся.

– Невежа, так неуклюжим и вырастешь! – вспомнил я отчаянные слова матери, когда сделал чернильную лужу в тетрадке. Расплесканная жижа выглядела черной, блестящей пуговицей, если взгляд падал на нее, и, напротив, когда в фокусе была белая бумага, клякса казалась несовершенством, помехой, ненужным пятном.

Маме казалось, что белый лист такой прекрасный, и она жалела, что он испачкан чернилами. Но я смотрел на лист и восхищался: сколько чернил, блестящая грязь, такая красота!

– Сама невежа, – огрызнулся я, – смотри, сколько тайны!

Помню, мама застыла от неожиданности, но потом вместо упрека обняла меня и шепотом сказала:

– Мы оба невежи: ты и я! Пойдет?

Я безропотно согласился, поскольку уже жалел о необдуманной реплике.

Теперь разговор о двух невежах обрел новый смысл. Когда мне было восемнадцать, мать призналась, что мой дед называл ее в детстве «невежей», – слишком беспутной она была, училась еле-еле и с трудом доползла до профессионального училища, где ей наконец дали специальность, с которой она прошла всю жизнь. До старости она кроила и шила и другого делать не умела. На удивление деда, я рос смышленым и учился легко, но мать то и дело называла меня невежей, чтобы я боялся любой оплошности и не делал одной и той же ошибки несколько раз.

Отчего, не знаю сам, я, находясь в колодце, вспомнил, что малограмотная мама и ее образованный сын – оба были невежами, несмотря на то, что мать не смогла бы понять ни одной из этих книжек, не говоря уж о том, чтобы найти в них запрятанное имя. Я перекопал уже добрую сотню, замучил себя анализом и сравнениями, отведал крапивного лекарства от депрессии, но все так же оставался слепым и невежественным, какими были моя мать, дед, отец и сотни других, не постигших, что за невзгода засела во всех нас и мешает видеть весь мир целиком, знать все и про всех, а не подозревать и сомневаться.

Мне сделалось смешно оттого, как по-разному слагаются судьбы, но все мы одинаково не знаем, уродство ли клякса или творение красоты, для удовольствия ли мы испытываем дружбу и любовь или у них есть какое-нибудь иное, небесное предназначение. Мы не ведаем, нужна ли нам ненависть или она есть изъян, а если так, то почему ее не бросают прочь от себя?! Мы презираем мучителей, всех этих охранников и надзирателей, но от них только и получаем убедительное воспитание, пилюлю от невежества.

И в тот самый миг, как мелькнула последняя мысль, сотни, а может, тысячи страниц со всех ярусов подземной библиотеки выпорхнули из своих гнезд, подняли беспокойный шелест и стали кружиться в колодце, словно стая желтых и белых птиц. Моя грудь вздымалась, я испускал восторженные возгласы, – столь дивно парили, взметаясь вверх, и пикировали листы, их шепот был подобен пересказу истории всего мира, застывшему на их страницах. Представление длилось несколько минут, и в голове все время крутилось одно слово – невежество, невежество!

Когда листопад поредел, на противоположной стороне своего яруса я увидел ненавистного интеллигента в жилетке и с охапкой крапивы в руках. Его физиономия не оставляла сомнений, что мое дело – труба. Добраться до меня у него заняло бы минут двадцать.

Глава 53

В своих мышцах я почувствовал прилив бодрости и очень правильно сообразил, что надо делать ноги. Над головой было около пяти ярусов, и, забыв об осторожности, какую необходимо соблюдать в библиотеках, я обрушил стопку книг, вскочил на книжный стеллаж и стал карабкаться вверх. Сил хватало, чтобы ухватиться за потолок моего уровня и подтянуться на другой. Оглянувшись, я не заметил погони, только в глубине шахты прощально мелькали последние плывущие вниз листы былого фонтана восторга.

Каждый следующий уровень давался мне с большим трудом. Клетками тела я чувствовал сзади преследователя – крапивный дьявол мог знать обходные пути.

– Цербер, охранник, где ты? – заорал я. Без посторонней помощи выбраться с первого яруса на поверхность было невозможно.

Глава 54