Площадь Борьбы

— Смотри, — сказал он.

В сорок третьем все подразделения завода окончательно вернулись из эвакуации, вместе с людьми. Лёшенька уволился и пошел в школу. Светлана Ивановна вздохнула с облегчением.

Потом наступили долгие месяцы ожидания конца войны. Этот конец то приближался, то отдалялся, а потом, когда все случилось, он оказался почти неожиданным, потому что все привыкли к мысли, что конца не будет.

А он — был.

Светлана Ивановна часто вспоминала один день, в апреле сорок третьего.

Как она шла с работы пешком.

На Страстной неделе, а перед самым Вербным воскресеньем. Было неожиданно холодно (после первого тепла, когда уже почки распустились), повалил вдруг на город белый пушистый снег, все было снежное, странное, почти нереальное.

И она вдруг поймала эту мысль…

Эту странную мысль: что, пожалуй, никогда она не была так счастлива, как во время войны, несмотря на все свои страхи. Что эта темная от светомаскировки, с едва видными трамваями, со звездочками на стенах домов, с надписями «В убежище», холодная, насквозь промерзшая, снежная Москва, с ее постоянными пожарами, с мертвенным светом осветительных бомб, и оттого почему-то прекрасная, что она открылась ей по-новому. И что, наверное, такие люди, как она, одинокие и неспособные ни с кем сойтись, именно в такие моменты становятся свободными и спокойными.

И что она ждала смерти — ждала каждый день, внимательно вглядываясь в ее лицо, — и не дождалась. И теперь уже вряд ли дождется.

Когда семья Каневских вернулась, она была потрясена — Этель сумела забеременеть!

Темнота

В конце лета сорок первого Марьина Роща вдруг стала непривычно голой и пустой. Убрали заборы.

Это случилось не за один день, работа шла примерно неделю, приехали товарищи на грузовиках, стали ломать ворота, калитки, заборы — словом, все, что окружало дома во всех проездах Марьиной Рощи: c 1-го по 13-й. Вплоть до Виндавской железной дороги, которую еще никто не называл Рижской, и точно так же все происходило и по четной стороне Шереметьевской улицы, то есть сносили все, что представляло «пожарную опасность», даже дровяные сараи, собачьи будки, ящики для перегноя, любые пристройки и сооружения, пострадали и некоторые беседки, веранды, клетки для кур, голубятни и прочая разная рухлядь.

Товарищи сильно тужились, очень злились и крушили все это хозяйство с каким-то вполне даже личным остервенением. Вся улица Шереметьевская теперь была засыпана разноформатными обломками, упавшими с грузовиков, досками, гвоздями, ржавыми пружинами. А в воздухе висела деревянная пыль.

— Ну, так, может, вы и дома наши снесете?! — зло спрашивали женщины, выходившие во двор, но дядьки в черных ватниках отвечали настолько сурово, что женщины убегали домой и с ненавистью смотрели из окон.

А вот дети Марьиной Рощи (от пяти до шестнадцати лет, примерно) этих самых людей на грузовиках вообще не боялись, дети окружили их толпой, донимая ехидными смешками и вопросиками. А сортиры-то сносить будете? (Почти у каждого дома стоял деревянный сортир.) А куда повезете-то дрова, на Сенной рынок, что ли? (На Сенном рынке по-прежнему, как при царе Николае, продавались дрова.) А покататься на вашем грузовике можно?

Дядьки постепенно зверели и начинали бросаться камнями в эту плотную массу наглых детей, но масса хихикала и отбегала, и потом надвигалась вновь, уже обросшая вполне взрослыми и враждебными мужиками.

Где-то к послеобеденному времени, то есть часам к четырем, масса эта стала настолько плотной и настолько враждебной, что дядьки испугались и уехали раньше времени, а на следующий день приехали уже с вооруженным милиционером, которого к ним приставил дядя Семён Рапопорт, начальник марьинорощинского отделения милиции. Снос и вывоз пожароопасных объектов продолжался.

Никто не знал, куда потом отвозят эту груду досок и бревен, из которых были сделаны заборы и ворота, в основном еще дореволюционного крепкого качества.

Исчезновение заборов, ворот и иных хаотичных и бесформенных деревянных конструкций, конечно, не прошло для Марьиной Рощи бесследно. Дома, освободившись от заборов, стали видны издалека — и прекрасные деревянные купеческие особняки, и многоквартирные бараки с коридорной системой, и скромные избы, и облепленные многочисленными пристройками непонятные дома еще прошлого века, которые изначально могли быть сторожкой, казенной почтой, или домиком церковного старосты, или чем-то еще; вздыбившаяся или скособоченная от времени жизнь, воплощенная в них, стала как будто распадаться. Ведь если раньше заборы скрывали большую часть строений (ну стоит там за забором какой-то дом и стоит, ну видна там какая-то крыша, ну и что?), то теперь во всей красе обнажилось их нелепое смешение, вавилонское столпотворение стилей или их отсутствия, смесь противоречивых устоев и образов жизни, — все как бы вывалилось наружу в этой новой Москве.