Площадь Борьбы

С Куркотиным Светлана Ивановна познакомилась в библиотеке. Он там сидел в читальном зале, обложенный томами с классикой, готовил доклад «О героическом начале в русской культуре». Она помогала ему разобраться с картотекой, хотя это был не ее отдел.

— Понимаете, — сказал он ей проникновенно, — я делаю доклад на антифашистском митинге в Парке культуры. В воскресенье. Без вас я просто не справлюсь.

Она хмыкнула понимающе.

С началом войны все мужчины как с цепи сорвались. Жены уезжали в эвакуацию, сами они ощущали себя в непрерывном «походном» положении, и пока шла всеобщая мобилизация и построение, накидывались с романтикой буквально на каждую проходящую юбку, даже если эта юбка была под ватником.

Зайтаг это не нравилось, но она понимала всю трагическую подоплеку этого немного смешного явления.

И не ругалась.

Так вот, в момент знакомства Куркотин целый день занимался только ею, бегал от общей картотеки в методический отдел и обратно, показывал выписки, волок в курилку, где зачитывал тезисы, в общем, доставал ее неимоверно, но она была терпелива — в конце концов, в нем было что-то располагающее.

Что-то мягкое.

Вокруг все такое жесткое, что к мягкому она тянулась.

Познакомилась она с ним еще до Кондратьева, майора МПВО, и поэтому теперь в поведении своем не находила ничего особо предосудительного. Таких библиотечных знакомцев у нее было пруд пруди. Всё больше странные, похожие на пациентов дурдома старички, прихрамывающие и присвистывающие на ходу, бывшие доценты и профессора.

Тут, правда, случай иной.

Однажды, когда доклад был уже завершен и прочитан на антифашистском митинге в Парке культуры, он снова зашел в библиотеку, чтобы «почитать газеты» (то есть ни за чем), и пригласил ее к себе домой.

— Вы знаете, Светлана Ивановна,— сладко жмурясь, сказал он, — а у меня тепло. У меня совсем тепло. Мне дворник радиатор новый поставил.

И назвал адрес.

У Светланы Ивановны замерло сердце. Тот самый дом. На Площади Борьбы. Ну как она могла это пропустить.

С волнением и даже сердцебиением она пошла по знакомой лестнице, но все было чужим — и двери, перекрашенные и с другими табличками, и сам подъезд тоже выглядел иначе — он был безжизненным, не доносилось ни звука, и было холодно.

Куркотин очень обрадовался и предложил чаю.

Некоторое время они сидели молча, осторожно поглядывая друг на друга.

— Светлана Ивановна! Вы меня не бойтесь, — сказал Куркотин и рассмеялся. — Я ничего такого… как говорится… дурного не имел в виду, просто сейчас пригласить хорошего человека в гости — это уже большая роскошь.

Она кивнула, и разговор пошел веселее.

В комнате (одной из трех) у Куркотина действительно было очень тепло, она сняла пальто, и даже так ей показалось жарко.

— Ну, вы красиво живете, — сказала она. — Можно, мы с Лёшенькой иногда будем к вам приходить погреться?

Он отчего-то покраснел, замешкался и вдруг бравурно закричал:

— Конечно! Что за вопрос!

Зима сорок второго, потом сорок третьего года и вправду была в Москве суровой — лимит на электроэнергию был занижен до предела, если вы сжигали света больше, чем положено, приходили суровые люди из домоуправления и обещали сообщить в милицию; вообще перебои с электричеством были не редки — бомбы попадали в московские распределительные узлы и даже в ГЭС-1, ГЭС-2 и так далее, и хотя ремонт производился быстро, с какой-то невероятной быстротой, керосинки и свечи были порой единственным источником освещения; тепло в батареях, вода из крана — обо всем этом на долгие недели и даже месяцы приходилось забывать; Лёшенька, надо отдать ему должное, терпеливо носил ведра из колонки и даже ни разу не пожаловался, Светлана Ивановна знала, что так было и в других домах, и тоже ни разу никто не пожаловался.

А вот Куркотин отнюдь не желал мириться с обычным порядком вещей.